Режиссер Константин Богомолов: «У вас, господа, проблемы с аппаратом любви»

По городу давно ходят слухи, что в театре «Приют комедианта» готовится грандиозная провокация. Что один из самых успешных молодых режиссеров страны, работающий, в том числе, и на главной российской драматической сцене, в МХТ, Константин Богомолов перекинул историю шекспировского короля Лира в сталинскую эпоху и с невиданной доселе на театре жесткостью взглянул на тоталитаризм, войну и еврейский вопрос. Накануне премьеры «Фонтанка» попросила у режиссера подготовить зрителей к восприятию спектакля «Лир. Комедия», премьеру которого сыграют сегодня, а также в ближайшие два дня.

– Уже известно, что мальчики в твоем спектакле играют девочек, а девочки играют мальчиков, что самого Лира с некоторыми чертами Сталина играет актриса московского Театра п/р Табакова Роза Хайруллина, что действие перенесено в Москву и в советское время – даже конкретно, в 1941-1945 годы. Не кажется ли тебе, что нужно что-то сказать потенциальным зрителям, дабы подготовить их к восприятию твоей премьеры. Если нужно, то что?

– Я думаю, зрителям нужно сказать, что они идут на режиссерский театр, театр, который имеет сегодня наибольшее распространение в Европе и пока что не получил достаточно активного распространения у нас. Это театр авторский, который предполагает не воспроизведение текста пьесы, не потакание каким-то привычным ожиданиям зрителя, а высказывание, которое может вызывать споры, неприятие, но ценность его именно в том, что это индивидуальное высказывание людей, которые выходят на сцену, – это их искренняя, честная точка зрения. Это первое. Второе: это театр в достаточной мере социальный – в том смысле, что он пытается разговаривать с людьми современным языком о вещах современных. И хотя речь идет о Шекспире, о некоей пьесе довольно абстрактной и притчеобразной, эта пьеса в спектакле максимально приближена к нам – через перенос во времени, через обытовление каких-то ситуаций и образов, с одной стороны, а с другой стороны, наша реальность неким образом мифологизируется, выводится на уровень притчевых обобщений, благодаря Шекспиру. То есть происходит взаимное обогащение двух произведений за счет вот этих вот поставленных друг против друга зеркал, и также происходит умножение смыслов и умножение зрительских ощущений. Я думаю, что зритель, идущий сюда, не должен ожидать комедии, развлекаловки или, наоборот, мелодрамы или трагедии. Я думаю вообще, что система жанров изжила себя. То, чем мы сейчас занимаемся, – это не жанровый театр, этот спектакль, как любой авторский спектакль, создает свой индивидуальный жанр. Авторский театр тем и замечателен, что перестает попадать под какую бы то ни было типизацию – он абсолютно индивидуален.  Думаю, что людям, идущим сюда, надо быть внутренне свободными, открытыми и готовыми к внутреннему диалогу и к спору, в том числе и с самими собой. 

– То есть речь идет о том, что поход в театр – это работа?

– Это некая душевная работа. С одной стороны. Но с другой, тут есть и такие пласты, которые дают возможность воспринимать спектакль вне зависимости от объемов образования и знаний: здесь сохранен сюжет, здесь достаточно многое обытовлено, то есть перенесено в какие-то знакомые реалии, сюда привнесено много юмора, несмотря на полное отсутствие в пьесе Шекспира комедийной составляющей, а кроме того здесь много зрелищного. Как в случае с сюрреалистической картиной, можно не считывать всех смыслов, которые спектакль в себе несет, но это всё равно визуально очень эффектно, производит впечатление, манит и затягивает – создает тот особый сорт интеллектуального аттракциона, когда интересно разгадывать шарады. Поэтому мне кажется, что этот спектакль – будет интересен в равной степени и людям образованным, и людям, не знающим каких-то составляющих спектакля.

– То есть тебе кажется, что зрителям не обязательно знать, кто такой Заратустра, который указан в программке как действующее лицо, чтобы от них не ускользнула суть спектакля?

– Совершенно не обязательно знать, какие тексты принадлежат Ницше, какие Шекспиру, какие Паулю Целлану – это всё единый сценический текст, некая авторская пьеса режиссера Богомолова, написанная по мотивам Шекспира и других авторов. Все тексты, которые произносятся со сцены, существуют не для того, чтобы запутать, а для того, чтобы прояснить смыслы. Самый элементарный и очевидный пример: текст Апокалипсиса – «Откровения» Иоанна Богослова, – монтируется со знаменитым шекспировским «Дуй, ветер, дуй», в котором совершенно очевиден призыв к концу света, его предчувствие, редко когда считываемое. Этот монолог вообще очень затерт, а мы, таким образом, обнажаем тот смысл, который есть у Шекспира. То, что история Эдгара, Эдмонда и их отца Глостера преобразована в историю сталинской эпохи, историю антисемитизма в нашей стране, – тоже облегчает восприятие шекспировского текста. Это спектакль, который будет легко понят разными людьми на разных уровнях: кем-то на уровне сюжетном, кем-то на уровне интеллектуальном, кем-то на уровне визуально-аттракционном, кем-то на уровне ассоциативно-эмоциональном, кем-то на всех уровнях.

– Скажи, если бы тебе пришлось придумывать слоган к этому спектаклю, что это был бы за слоган?

– Тут я скажу, что у моего учителя, режиссера Андрея Александровича Гончарова, очень традиционалистски, кстати, настроенного, у которого учились и Петр Наумович Фоменко, и Эймунтас Някрошюс, было две замечательных фразы. Первую он говорил по поводу театра «Ленком» Марка Захарова: «Пусть цветут все цветы». Вторая: «Любые жанры, кроме скучного». Гончаров говорил: «Мне всё равно, считаю я какие-то смыслы – не считаю, если мне не будет скучно смотреть, дальше уже мои проблемы, насколько я понимаю то, что вижу». Поэтому он допускал любое формотворчество, лишь бы оно не было тоскливым и занудным. «Король Лир» почти во всех вариантах постановок, на мой взгляд, всегда обладал двумя тоскливыми качествами – такой невыносимой страдательностью и соплями по поводу несчастного Лира и дикой скукой: давно уже понятно, кто хороший, кто плохой, а действие всё продолжается. Плюс еще третья вещь – запутанность сюжета. «Лир» – одна из самых запутанных пьес Шекспира, за исключением его поздних вещей, типа «Цимбелина», кроме того там есть просто очевидные нестыковки сюжете. Так вот, у меня была задача сделать историю ясной, на мой вкус, нескучной, а также жесткой, нестрадательной, ироничной.

– А теперь давай посмотрим на спектакль «Лир. Комедия» в контексте истории или, пользуясь избитым выражением, творческого пути режиссера Константина Богомолова. Совершенно очевидно, что в своих спектаклях ты шаг за шагом разбираешься с недавним российским прошлым: «Старший сын» и «Wonderland-80» – это, например, истории из эпохи твоего детства. Теперь ты добрался до эпохи детства твоих родителей. Почему тебе это важно?

– Мне кажется, мы до сих пор не отрефлексировали свое прошлое. Европейский театр выполняет эту важнейшую для общества функцию – анализа недавнего прошлого, потому что, как в детстве человека кроется вся его жизнь, так и в его социальном, историческом прошлом кроется решение проблем сегодняшнего дня. Мы в нашей стране как-то очень стараемся не думать, о том, что было: да, мол, там было много замечательного, но было много и такого, о чем лучше не вспоминать. А между тем, мне кажется очень важным, чтобы рефлексия шла не только со стороны людей, которые жили в том времени и являются носителями той эпохи, но и от людей молодых, которые считывают эпоху по ее результатам. Это очень важная позиция – и, кстати, очень полезная для старшего поколения. Это тот счет, который когда-то предъявляли мальчики – герои пьес Виктора Розова, громя мебель. А сейчас эти мальчики выросли и почему-то не хотят от новых мальчиков принимать тот же счет, но уже к себе. Мне кажется, что рефлексия со стороны нового поколения, причем тем языком, которым оно разговаривает, – это то, что необходимо сейчас окружающему пространству и старшему поколению. Слышать эту боль, слышать этот нерв и пытаться начать разговаривать, наладить диалог поколений, на мой взгляд, чрезвычайно важно сейчас. Кроме того, та эпоха дала такие интересные модели человеческого поведения, которые грех не использовать на театре.

– Ты о сталинской эпохе сейчас говоришь?

– Не только сталинской, советской в целом. Вообще тоталитарная эпоха очень продуктивна как жесткий каркас человеческих отношений, который легко и быстро воспринимается. Я уже не говорю о том, насколько легко донести до публики какие-то мысли, если ты показываешь на сцене вещи, знакомые людям. У меня есть другие спектакли – например, «Старший сын», лиричный, сентиментальный…

– Но он гораздо менее сентиментальный, чем остальные спектакли по этой пьесе Вампилова, которая стала очень популярной в последнее время.

– И тем не менее. У меня есть жесткий, но одновременно очень лиричный «Wonderland». Есть довольно беспощадная «Чайка». И есть теперь вот такой вот «Лир». Одна из главных претензий, которые обычно предъявляются к моим спектаклям, звучит так: «А что же это у вас, Костя, люди такие непривлекательные? Их же любить нельзя». На что я отвечаю, что правильно любить людей такими, какие они есть. А если вам показывают людей такими, какие они на самом деле, а вы говорите, что их любить нельзя, то я могу сказать только одно: «У вас, господа, проблема с аппаратом любви». Человек знает о своей смерти и живет с этим знанием – как известно, ни одно животное этого не осознает. Поэтому ситуация человека – она априори драматична. А если вы хотите любить только тех людей, которых вам показывают в приукрашенном, шоколадно-мармеладном виде, а не тех, что ходят по улице, ну так это к любви никакого отношения не имеет.

– Некоторые актеры, участники спектакля «Лир. Комедия», которые работали с тобой раньше и, разумеется, видели твой скандальный спектакль «ТурандоТ», поставленный в московском Театре имени Пушкина и снятый после нескольких представлений, утверждают, что история Лира – еще большая провокация, чем «Турандот». Это так?

– «Турандот» не имела никакого отношения к зрительскому театру, спектакль «Лир. Комедия» имеет. «Турандот» – это был такой спектакль-сон в чистом виде, «Лир» имеет жесткую сюжетную структуру, жесткие ассоциации с бытом. «Турандот» требовала исключительной подкованности зрителей – без знания того, какие материалы там используются, смотреть его было практически невозможно, хотя он был очень эффектный внешне.

– А тебе лично такой спектакль зачем был нужен?

– Он был мне нужен для обретения свободного дыхания, для возможности внутренней, делать то, что я хочу, без компромиссов. И для ощущения дополнительной смелости, профессиональной, когда я не думаю о том, что кто-то это не воспримет, не поймет, что это провалится. Я это делал с намеренным ощущением риска, чтобы доказать себе и окружающим – но, в первую очередь, себе, конечно, – что я не боюсь быть не понятым, не зрительским режиссером. Артисты мне говорили: «Ты не понимаешь, кто ходит в наш театр, что это будет катастрофа». Но я отвечал, что понимаю, но буду это делать, потому что я так хочу. И, кстати, это и репутации мне очень прибавило. Потому что до «ТурандоТ» в мой адрес часто звучали упреки, что я делаю интеллектуальный, но слишком зрительский театр. А теперь у меня есть спектакль, который был не принят тотально, но я не пошел на уступки. «Турандот» был такой снобской демонстрацией презрения, интеллектуального превосходства. Именно это и раздражало больше всего – то, что ничего не понятно. «Лир» – другой. «Лир» – прежде всего, спектакль зрительский, хотя и в самом деле жесткий. Я говорю о том, что у меня болит и что должно болеть и у вас, просто вы часто закрываете на это глаза.

– То есть, в данном случае, идея общности – как минимум исторической – с теми, кто придет смотреть спектакль, для тебя значительна, так?

– Да, безусловно. И тут еще вот какой есть важный момент. В прошлом году в МХТ к юбилею Победы был поставлен «Реквием»: режиссером Серебренниковым намеренно были собраны люди, в том числе и актеры из Германии, которые рассказывали свои частные истории о войне, истории с разных сторон фронта. Идея, замечательно реализованная, в которой участвовал в итоге и Табаков, была в том, что надо перестать говорить о войне, как о громкой победе какого-то одного народа, а надо говорить о ней как об общей беде, которая унесла миллионы человеческих жизней.

– Как об истории, в которой нет и не может быть победителей?

– Да, вот в этом и был главный пафос спектакля, приуроченного к юбилею Победы, но совершенно не праздничного. И очень важно, что эта история о пяти годах катастрофы была рассказана с главной театральной сцены страны. Эта идея, я убежден, требует развития и популяризации в нашей стране. В спектакле «Лир. Комедия» речь о войне идет с позиций начальников, тех, кто присваивает себе победу, сам не воюет, но в итоге это получается история гибели целой семьи. И мне очень важным кажется именно этот подход: война – это такая катастрофа, в которой умирают все, в том или ином смысле. И для меня принципиально, что на тему войны рефлексирует сегодняшняя молодежь – что им это интересно, что они хотят это делать.

Жанна Зарецкая,
"Фонтанка.ру"

Фото: Пресс-служба театра "Приют комедианта".

О других театральных событиях в Петербурге читайте в рубрике «Театры»