«А жизни надо радоваться, какая бы трудная она ни была». Ленинградский блокадник — о том, что делает человека счастливым

Худощавый старик в черном пальто с приколотой у сердца оливково-зеленой блокадной ленточкой отсчитал восьмой могильный камень от начала аллеи. Воткнул свою трость в сугроб, снял снег с цифры 8 на боку гранитного прямоугольника, чтобы убедиться, что не ошибся.

На Пискаревское кладбище Валентин Алексеевич приезжает несколько раз в год. 18 января — чтобы поклониться могилам погибших, 27 января — поблагодарить за выживших, и только 9 мая, в праздничный, а не скорбный день, привозит сюда внуков.

Когда началась блокада Ленинграда, ему было 1,5 года. Сейчас ему 83, но попытки подать ему руку на лестнице или придержать за локоть на скользкой тропинке Валентин Алексеевич игнорирует. Все — только сам. «Это уже блокадная привычка, связанная с хорошим русским словом «надо», — объясняет он. — Надо выжить. Надо сделать. Я так и живу с этим словом «надо» всю жизнь». А еще у Валентина Алексеевича есть собственный, полученный на жизненном опыте, ответ на вопрос, что делает человека счастливым.

Согласившись побеседовать с корреспондентом «Фонтанки», наш собеседник предпочел не называть своей фамилии. Уважая его выбор, не будем ее называть и мы. Но Интернет знает, что Валентин Алексеевич родился в семье одного из ведущих конструкторов советского ракетостроения. Отец был арестован и отправлен в ГУЛАГ по доносу вместе с главным в стране конструктором ракетно-космической техники Сергеем Королевым. Мать отправили в Акмолинский лагерь жён изменников родины (АЛЖИР). А маленького Валентина — в детский дом в Ленинграде. В ночь, когда Валю пытались отправить в эвакуацию по Дороге жизни, на лёд Ладожского озера выехало 53 машины с детьми. Но в результате вражеского авианалета 49 из них ушли на дно. Только четыре вернулись обратно в Ленинград. В одной из них был маленький Валентин. Через три года после окончания войны мать была реабилитирована и забрала его из детского дома.

Хотелось бы написать, что испытания Валентина Алексеевича на прочность тогда и закончились, но это было не так. Вот его рассказ.

...В блокаду я был совсем маленьким четырехлетним пацаном, но 18 января 1943 года запомнил. Нам в этот день добавили 25 граммов хлебушка и выдали по целой плитке дуранды. Это было лакомство: высушенный и измельченный подсолнечный жмых с березовой или осиновой корой и сахарином. А еще через год и шесть дней, 27 января 1944 года, выдали еще по 25 граммов хлеба и целых две плитки дуранды.

Все 1418 дней войны, из них 872 дня блокады, я пробыл в Ленинграде. Эвакуировать меня так и не смогли.

Здесь, на Пискаревском кладбище, лежит мамина сестра — тетя Таня и ее муж Алексей. Он на Пулковских высотах получил тяжелое ранение, попал в госпиталь, более-менее встал на ноги. Его отправили домой, и он там скончался от голода. Здесь же из родных по маминой линии похоронена 12-летняя Тамара и мой 4-летний двоюродный брат.

Я перенес два инсульта. В памяти появляются дырки. Но время от времени все вдруг проясняется, как будто ты заново рождаешься и ясно видишь, как сегодня, то, что было раньше. Вот, например, моя память сохранила еще те времена, когда с правой стороны от памятника «Мать-Родина» росла береза с ветками, устремленными вверх, а слева — береза с ветвями, опущенными вниз, словно оплакивающими покоящихся здесь. И это было символично и красиво. А вместо могильных камней на аллеях росли старые толстые липы. И это тоже было красиво.

Из детства я помню только одну свою игрушку. Она, как сейчас, передо мной. Это был грузовичок. Маленький: вот такой ширины, такой длины. Отец подарил. Осюшки и колесики были сделаны из бронзы, а на колесиках — по два «ручейка». Бортики деревянные, некрашеные. Когда я выходил с ним во двор, это было богатство! Если встать на кузов, можно было друг друга по двору катать. Этот грузовичок сохранялся у меня долго, лет до двенадцати.

В детстве мы не знали, что такое конфеты. Их просто не было. На Новый год скручивали пустые цветные бумажки в форме конфет и украшали ими елочку. А уже после блокады ждали все Нового года как манны небесной. Потому что праздник сопровождался радиосообщением: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем сообщение ТАСС. Снижены цены...» И все садились к репродуктору — а это тарелка была такая бумажная — и записывали, на что цены снижены: на хлеб, масло, на другие продукты питания. Тогда не было даже такого понятия, как ЖКХ, людей интересовало только, сколько будет стоить хлеб.

В Блокадном музее в Соляном переулке я был в последний раз в 2011 году. Больше не ездил. А в первый раз меня привезли туда на экскурсию в 1949 году. Там все было по-другому. Но запомнились мне не столько экспонаты в самом здании, сколько сквер перед музеем — если идешь от Пестеля, он с правой стороны. Там были танки, которые участвовали в Великой Отечественной войне, начиная с моделей довоенного периода и заканчивая «Иосифом Сталиным» и «Климом Ворошиловым». А с левой стороны стояли трофейные «Тигры», «Пантеры», «Фердинанды». Рядом, в здании ЛВХПУ им. В. И. Мухиной, сейчас это Академия им. Штиглица, под прозрачным куполом висели самолеты — «хенкели», «мессершмиты», наши ИЛы, «пешки» Петлякова, илюшинский «летающий танк», тяжелые бомбардировщики.

Я бывший начальник конструкторского отдела ракетного НИИ, заслуженный изобретатель Советского Союза. Начинал работать с Владимиром Николаевичем Челомеем (советский конструктор ракетно-космической техники, один из ключевых создателей советского «ядерного щита». — Прим. ред.), потом работал с Королевым. Когда я был на третьем курсе университета, Челомей забрал меня в свой отдел, и так началась моя трудовая деятельность.

В 80-е, когда в стране начался бардак, на завод имени Хруничева (одно из ведущих предприятий российской ракетно-космической промышленности. — Прим. ред.), где я тогда работал, в сборочный цех пришел человек, так сказать, новый представитель космической отрасли. Мы готовили очередной челнок для смены экипажа. А этот новенький руководитель пришел в сборочный цех и начал искать руль в нашем челноке.

Я говорю:

— Какой же здесь руль?

— Ну, покажите хотя бы штурвал.

— Так и штурвалов нет, в ракетах газовые рули.

И я понял, что передо мной дилетант, который купил документы о высшем образовании где-то в подземном переходе. И тут он говорит: «Вы что, меня за идиота считаете?» А я возьми да и ответь: «А если так оно и есть?»

После этого я понял, что мне уже не работать в космической отрасли. Уехал на Курильские острова. Там мне предложили заняться «народной дипломатией», и с 1997 года я стал директором муниципального унитарного предприятия «Курило-японский центр». Там я решил проводить «политику кота Леопольда»: главное, чтобы люди нормально взаимодействовали и жили дружно. Там я и работал до самой пенсии. И заодно превратился из человека... в овощ.

Как директор Курило-японского центра, я постарался установить нормальные человеческие отношения с японской стороной. Много общался с Ичирой Кавабатой (бывший заведующий отделом содействия России МИДа Японии. — Прим. ред.) В Японию на лечение и диагностику я отправил более 500 детей и около 300 взрослых. А однажды у меня случилось ЧП. Когда я принимал делегацию японских вулканологов, изучавших сейсмоактивность на островах, примчался главврач местной больницы. И рассказал: в Южно-Курильске мальчик года и десяти месяцев опрокинул на себя кастрюлю. Мать варила варенье из жимолости, поставила кастрюлю остужаться на полотенце, расстеленное на столе. Ребенок зацепил это полотенце, облился, получил сильнейшие ожоги. А ближайший российский ожоговый центр в 12 тысячах километров. Ребенок обречен. Я набрал номер Кавабаты, попросил помочь. Он говорит: «Везите в нашу клинику в Саппоро».

Добирались на перекладных. Мать несла мальчика на руках, рядом был анестезиолог, который держал капельницу с обезболивающим, закрепленную в вене ребенка. С нами отправился профессор-вулканолог. У нашего острова Кунашир стояло на рейде японское судно «Роса Ругоса». До него нас вез рыбацкий корабль. Качка была такая сильная, что анестезиолог всерьез опасался за капельницу. Тогда профессор-вулканолог попросил отвертку, воткнул ее в стену каюты и на нее повесил колбу с лекарством. Так капельница была спасена. «Роса Ругоса» довезла нас до Немуро, а туда за нами прислали сопровождение и вертолет. В Саппоро малыша отправили в ожоговый центр. И после этого уже и мне заодно предложили проверить здоровье. Я поначалу отказывался — за полтора месяца до этого я как блокадник прошел обследование в Петербурге. Но японские медики на первом же анализе крови обнаружили рак. Я говорю: «Вы ошиблись, я отлично себя чувствую. Отсутствием аппетита не страдаю. Вешу 105 килограммов при росте 172».

Оказалось, это рак желудка, третья стадия, опухоль 9 на 10 сантиметров. У меня было два варианта: либо здесь же по японской технологии опухоль удалять вместе с желудком, либо дома лечить. Я позвонил в медицинский центр в России. Мне сообщили, что по квоте меня могут поставить на лечение только на следующий год. Японцы говорят: «Не доживешь». Но перед операцией врачи велели мне сбросить килограммов 40. Меня посадили на жесткий рацион. В день — пиалушечка риса, пиалушечка бульона с тремя листиками морской капусты и парой лепесточков репчатого лука, чуть-чуть икры морского ежа, две дольки мандарина, четверть кружки молока и кружка чая. Спустя двадцать дней на контрольном взвешивании я весил уже 60 килограммов. Я даже упрекнул своего врача, что он меня лечит методами отряда 731, который в 30-е годы ставил эксперименты над людьми в Маньчжурии. Врач только посмеялся: мол, ты же сам согласился и согласие подписал.

В итоге мне удалили желудок, желчный пузырь и часть печени. И уже часов через шесть после операции, едва я пришел в себя, врач подошел к моей кровати и говорит: «Чего ты развалился? Давай вставай. И выбрось из головы принцип вашей медицины, что больному нужен покой. Покой будет на кладбище. А за жизнь надо бороться». Мне подкатили стойку с капельницами. И я с этой стойкой начал по коридору ходить. Теперь я живу без желудка, его функции выполняет тонкий кишечник.

Я иногда удивляюсь, сколько раз я мог погибнуть. Когда я привожу своих внуков 9 мая сюда, на Пискаревское кладбище, я показываю им опестыши, которые здесь растут. Это молодые побеги полевого хвоща с шишечками на концах. В блокаду их ели. Получается, они помогли мне выжить. Но все, конечно, в руках Всевышнего.

В январе я прихожу на Пискаревское кладбище один. Людей 18 января обычно немного, в мае гораздо больше. Но это и правильно. Скорбь — она и есть скорбь. А жизни надо радоваться, какая бы трудная она ни была.

Я, в принципе, счастливый человек. Не вижу за собой никаких подлостей. Живу честно, порядочно, как нам Всевышний рекомендовал: делай добро и создай благо для окружающих. Вот это два главных принципа счастья.

Записала Венера Галеева, «Фонтанка.ру»