Мужество, отвага и бунт с миллениалами на шее

Предельно случайно я увидел фирменный слоган над фуд-кортом на Андреевском рынке. Его текст столь противопоказан бесконечным милым клиентам сегодняшней молодежной субкультуры, что, по моему разумению, победный клич великого апологета войны мутировал в антиманифест. Фиг вам.

Захожу десятый раз на фуд-корт Андреевского рынка, беру кофе, поднимаю глаза, а над стойкой — «мама, не горюй»:

Затряс головой — вдруг глюки. Ладно, я в курсе темы, что если приличному историку или искусствоведу сказать — «мужество, отвага и бунт», то он тут же вкусит кодовый смысл этих трех слов. Пусть и не знал бы.

Но вокруг сплошная милота в виде безвинных, безобидных, неразличимых, нежных, добрых, уютных молодых людей, на футболочках которых может идеально смотреться только одно, прости господи, воззвание — «хорошего дня». И притом тихим голосом без восклицательного знака.

Да они от понятия «отвага» в обморок падают, потому что, если что, надо звонить «112». Бунт у них женится даже не с беспощадным Емелькой Пугачевым, а с перебором интуитивно опасных букв.

Завороженно обошел кофеюшку.

Увидел ее имя — Futura. Ладно, что футура — это специальный шрифт, литеры которого должны монтироваться в квадрат, но изначально же это от футуризма. То есть концепции будущего при условии свержения прошлого. Все сходится. Значит, умышленно вставлена самая важная строчка итальянца Маринетти — отца мирового футуризма. Что только еще больше приводит происходящее в абсурд. Это как вместо «Красная машина» надписать нашим хоккеистам «Плюшевые зайчата».

Маринетти — мой любимчик. Он ворвался в начале ХХ века и жахнул своим манифестом о стол искусства, чтобы разнести к дьяволу все остальное. Скорость, скрежет зубьев машин, стремление к риску, любовь смерти, новому миру — новая доктрина. У него толстая мортира превратилась в рожающую женщину. Наш революционный авангард 20-х стоит на его плечах. Если хотите, то наш Маринетти — это Маяковский, у которого миноносец любит миноносицу. И они жаждали только вихря, упоения в бою, сабельной атаки в лаве орущих кавалеристов. Советский крик наступления — «Даешь!». Итальянский — «Нам!».

И они изменили мир. Ну неуместны здесь мамины термины про «плохо» или «хорошо». Я прошу вас — прочитайте манифест футуризма. Но осторожней, вас захлестнет вырвавшийся оттуда ураган.

Опомнившись, я подошел к девочкам, упаковывающим сладкие булочки. Чтобы они не упали в обморок, так как многие из этого поколения могут упасть туда из-за звука разбитой чашечки, изобразив предельно вежливого, спросил про «мужество, отвагу и бунт». Они так удивились, так улыбнулись из-под надетых медицинских масочек, что прочитали то, что у них над головами: «Ой».

Включив серьезного мужчину, типа преподавателя истории партии, вынужденно поинтересовался, что это за бунт такой? По Чехову: «Кажись, беспорядок, ваше благородие?» А нет ли здесь места опасному вольномыслию в трудные для империи минуты?

— Одно пирожное бесплатно, — робко произнесло девичье лицо из-под марли.

Ну хоть понимают, как жизнь устроена. Не добивая угрозой, что госбезопасность одним пирожком не купишь, взял чек.

По нему вышел на хозяина. Их несколько добрых людей, а позвонил Илье Литвяку. Он с мощным бэкграундом — физмат, матмех, КВН, лекции — от химии до стряпни, сценарист, модный повар с неординарным мышлением. В общем, попадешь с ним в одно купе, есть о чем бутылку убрать.

И с порога я ему выдал: как ему в голову-то такое пришло написать? Объяснил свое видение перпендикулярности его действительности и скрученной, страшной пружины Маринетти.

Думал, что зажал его в углу как боксер и вот-вот добью, а он ускользал. Пришлось даже напомнить, что именно Маринетти создал все новое в архитектуре, живописи, пропаганде, да и в литературе для своего друга Муссолини, с которым познакомился в тюрьме.

— Мы аккуратно вынули цитаты. Специально не подписали. В светлом смысле это, скорее, про позитивизм молодежи. Это ваше представление про этих ребят, но они смелые и активные. Для нас — ключевые ценности в гражданской позиции, в создании комфортной среды, ведь борьба бывает очень разная. Ваше поколение понимает фронт как кулак, а мы — как созидание. Пусть тихонечко. И это тоже борьба, но без зуботычин. Наш взгляд ближе к Ганди. Конечно, эта фраза в контексте ваших знаний, вашего восприятия кажется вам странной. Конечно, они глубоко читать ее не будут. Но она не вопреки, — примерно так объяснил мне Илья, и спасибо.

Но я все равно не понимаю.

Еще немного, и можно добраться до непротивления. Зарыться в банальностях «тише едешь — дальше будешь». Не верю. Если начну рассуждать, то нырну страниц на десять. Во! Нашел джокера.

Подходит ко мне недавно одно молодое чудо. Глаза ласковые, пальцы тонкие. Ничего никому плохого не сделал. Даже в школьном туалете ни разу не закурил. И он мне предъявляет: «Вас, Евгений Владимирович, я ни разу на Гостинке не видел». Попался, голубчик. Тогда не обижайся, сейчас покажу, что такое кость в кость.

Излагаю, смотря глаз в глаз: «Все просто. Мы пока набираем команду для вашего молчаливого пацифистского высказывания имени «Я покорно лезу в автозак». Сплачиваем old school, а потом как рванем — пробьем фалангу космонавтов, зайдем им в тыл и уж рубка как в «Как закалялась сталь». Читал? Да, силы неравны. Погибнем, но как! Про нас будут слагать саги как про викингов».

Чую, у него в голове упало равновесие, и он одной рукой схватился за стол.

— Теперь вижу, что и ты с нами. Я рад, что молодежь готова идти до конца, — это я уже, конечно, зря. Мог сползти, удариться.

Так что, я готов пожать руку Илье Литвяку, но если бабахнет настоящее землетрясение, то все же спасать их придется нам. С тем единственным пониманием «отваги и бунта», которые воткнул Маринетти.

Евгений Вышенков, «Фонтанка.ру»