«У трибунала по Югославии есть жизнь после смерти»

Точку в Международном трибунале по бывшей Югославии поставил подсудимый – хорватский генерал Слободан Праляк, покончивший с собой на глазах у судей, прокуроров и защитников. Чем станет сам трибунал в истории международного правосудия – рассказывает юрист Глеб Богуш.

«Международный трибунал для судебного преследования лиц, ответственных за серьёзные нарушения международного гуманитарного права, совершённые на территории бывшей Югославии с 1991 года» – таково полное название органа, учреждённого Советом безопасности ООН в 1993 году. За 24 года он рассмотрел дела 161 подсудимого. Две трети обвиняемых были сербами – 102 человека. Из-за этого Международный трибунал по бывшей Югославии (МТБЮ) в России в последние годы называли предвзятым и антисербским.

Четвёртая часть обвиняемых, 39 человек, были оправданы, половина из них – сербы. Ещё 18 человек умерли до начала суда или до оглашения приговора. Четыре дела переданы в национальные суды. Остальные подсудимые приговорены к разным срокам. Минимальный – 4 месяца заключения. Максимальный – 40 лет – получили трое. Горан Елисич, который в 23 года получил прозвище Сербский Адольф – за массовые пытки и убийства в концлагере Лука в Брчко. Президент Республики Сербской Радован Караджич – за участие в геноциде, преступления против человечности, массовые убийства. Мэру города Приедор Миломиру Стакичу пожизненный приговор за создание концлагерей в Боснии апелляционная инстанция смягчила срок до 40 лет. К пожизненному заключению были приговорены начальник контрразведки штаба сербской армии полковник Любиша Беара – за участие в резне в Сребренице и Жепе. Командир корпуса сербской армии Станислав Галич – за снайперскую стрельбу по гражданским и террор мирного населения во время осады Сараево. Командир сербских добровольческих отрядов «Белые орлы» и «Мстители» Милан Лукич – за похищения и пытки стариков и детей в Боснии. Начальник Генерального штаба Сербии Ратко Младич – за геноцид в Сребренице и преступления против человечности в Сараево. Сербский подполковник Вуядин Попович – за массовые убийства в Сребренице и других сёлах. Генерал сербской контрразведки Здравко Толимир – за геноцид в Сребренице и Жепе.

Последнее заседание трибунала прошло 29 ноября. Судьи рассматривали жалобу хорватского генерала Слободана Праляка на приговор, вынесенный в 2013 году, тогда за преступления против человечности суд назначил ему наказание – 20 лет тюрьмы. Апелляционная инстанция оставила приговор в силе. Когда решение было оглашено, Праляк встал и демонстративно отравился. К хорвату срочно вызвали медиков, но он умер в больнице.

Как последний инцидент повлияет на репутацию Гаагского трибунала, чего вообще сумел достичь международный орган за 24 года заседаний, какие уроки он дал для международных судов – объясняет руководитель международно-правового направления Научно-образовательного центра международного и сравнительного уголовного права МГУ Глеб Богуш.

- Глеб Ильич, такая печальная точка в самом конце процесса – настолько она закономерна, почему это вообще стало возможно в суде?

– Прежде всего, это, конечно, трагическое происшествие. Я не раз бывал в трибунале, знаю, как там относятся к проверкам обычных посетителей, и для меня произошедшее очень странно. Конечно, это вызывает вопросы к тем службам, которые отвечают за безопасность. Ну и за то, как этот трибунал выглядит в общественном мнении. С учётом не только тех надежд, которые на него возлагались, но и тех средств, которые на него тратятся. И к сожалению, это не первый такой случай. До этого в центре предварительного заключения, иначе говоря – в тюрьме трибунала, покончил с собой один из руководителей Республики Сербская Краина Милан Бабич.

- А что стало причиной самоубийства Праляка? Он всерьёз надеялся на оправдание?

– Пока сложно сказать. Голландская полиция проводит расследование. Мы можем надеяться, что оно будет скорым и эффективным. Но сам Слободан Праляк отличался довольно экстравагантным поведением на протяжении всего этого очень долгого процесса, в котором обвиняемых было, если не ошибаюсь, шесть человек. И в такой ситуации службы безопасности должны были обращать на него ещё большее внимание.

- Генерал Праляк был личностью творческой, в прошлом – кинорежиссёр. Как его экстравагантность проявлялась в трибунале?

– Он устраивал на заседаниях театрализованные представления, он использовал разного рода выражения в адрес судей. Очевидно было, что он склонен к эмоциональным всплескам. И он ведь был не единственный такой подсудимый. Известно, например, как вёл себя генерал Ратко Младич, как вёл себя Воислав Шешель…

- Которого, между прочим, оправдали.

– Которого действительно оправдали после огромного процесса, сопровождавшегося большими скандалами. Но здесь надо разделять такого рода ситуации – и юридическую сторону вопроса, а именно – обоснованность обвинений и решений трибунала. Обвинять в таком инциденте, как на последнем заседании, судей, невозможно, это провал именно служб безопасности.

- Многие в прессе стали вспоминать самоубийство Геринга, который покончил с собой после приговора в Нюрнберге, перед казнью.

– У нас всё-таки не 1946 год, и с точки зрения обеспечения безопасности можно было продвинуться.

- Нюрнбергский процесс продолжался меньше года, а этот затянулся на 23 года. Такой продолжительности не ожидали даже сами организаторы трибунала. Может быть, это сыграло свою роль?

– Безусловно. Кроме того, роль сыграло и то, что это было последнее заседание трибунала. К большому сожалению. Потому что это всё-таки очень важный орган, он имеет историческое значение как первый трибунал, созданный после холодной войны. И первый прецедент международного правосудия, когда перед судом предстали всё-таки разные стороны конфликта, а не одна сторона. И такая жирная точка, конечно, повлияет на репутацию трибунала. Именно этот эпизод ярче всего останется в истории.

- В России у этого трибунала и так плохая репутация: его называют у нас предвзятым и антисербским, говорят, что за убийства наших православных братьев наказывали мягче, чем за убийства мусульман, и так далее. Где-то ещё в мире трибунал вызывал такие нарекания?

– Я не отношусь к противникам трибунала, не считаю его ни предвзятым, ни антисербским, но признаю, что репутация у него подмочена. Ему не до конца удалось справиться с теми националистическими тенденциями, которые существуют в югославском конфликте, и показать, что военные преступления совершали все стороны. Все этнические сообщества, участвовавшие в конфликте, и сегодня придерживаются ревизионистской трактовки событий. На приговор Праляку в Загребе смотрели как на осуждение национального героя. То же самое можно сказать о процессе над Младичем. Хотя подавляющее большинство решений трибунала не вызывают вопросов с точки зрения доказанности преступлений, скандальных, слабо обоснованных решений он избежать не смог.

- Случались и настоящие скандалы.

– Да, процесс над Шешелем, например, был ознаменован огромным скандалом. Датский судья, впоследствии отстранённый трибуналом, направил электронное письмо пятидесяти своим близким, как он говорил, друзьям, и там речь шла о том, что якобы председатель трибунала Мерон, американец, оказывал давление на судей, в частности – добивался оправдания хорватских генералов во главе с Анте Готовиной. Этот процесс известен тем, что в итоге апелляционная палата небольшим большинством, три судьи против двух, оправдала тех, кого судебная палата единогласно приговорила к длительным срокам. Конечно, в Хорватии это было воспринято как победа и как признание того, что на самом деле преступлений не было.

- Может, и не было, раз оправдали?

– Это не вытекает из решения суда. Это означает только то, что обвинение по разным причинам не смогло доказать вину этих генералов.

- Трибунал вообще должен думать о своей репутации, о пиаре?

– Должен. Задача суда – чтобы его решения воспринимались как правосудные «на земле». Потерпевшими от преступлений, осуждёнными, другими людьми. Хотя, конечно, любой суд, хоть международный, хоть районный, нельзя помещать в комфортную зону, свободную от критики. Вот вы подняли важную тему – продолжительность процесса…

- Это как раз можно понять: дела невероятно сложные.

– Да, такое оправдание со стороны трибунала часто звучит. И это правда. Но когда процессы длятся годами, это не всегда вызвано объективной необходимостью. Например, процесс по делу Милошевича так затянулся, что был в итоге прерван в связи со смертью подсудимого. Связано это с тем, что обвинение поставило перед судом невыполнимую задачу. Количество обвинений, предъявленных Милошевичу, трибунал просто не мог переварить. То есть ошибки, совершённые иногда обвинением, иногда судьями, способствовали тому, что процессы длились годами. А скорость судопроизводства – одна из составляющих справедливого судебного разбирательства. И всё это, к сожалению, повлияло не только на то, как воспринимается этот трибунал, но и как воспринимается вся идея международного уголовного правосудия.

- Это было одним из аргументов России, когда в Совбезе ООН зашла речь о международном трибунале по сбитому «Боингу»: дескать, посмотрите, что в Гааге делается, какое ужасное судилище.

– Судилищем это назвать точно нельзя, а Россия, между прочим, была одним из учредителей Международного трибунала по бывшей Югославии. И заседание, на котором был учреждён трибунал, вёл представитель России. И позиция тогда была однозначно позитивная по отношению к международному правосудию, это воспринималось как очень важный шаг. И он, думаю, таким и был.

- Россия была в 1993 году несколько другая.

– Да, направление во внешней политике, в отношении к международному праву было несколько другое. Сегодня этот трибунал в России вызывает даже большее неприятие, чем у самих сербов.

- Но ведь действительно 102 обвиняемых из 155 – сербы. Две трети.

– Это правда. Но именно сербы – если соединить боснийских сербов и югославскую народную армию – обладали очень серьёзной военной силой, военным преимуществом в боснийском конфликте, который был самым кровавым из всех столкновений во всех республиках. Военная организация сторон была несопоставимой. Кроме того, военная элита в Югославии тоже была преимущественно сербской.

- У сербов была мощнее военная сила – поэтому их и оказалось больше в числе военных преступников?

– Да. Кроме того, трибунал концентрировался на лидерах – политических и военных. А сербские лидеры ещё и жили дольше. Хорватский президент Франьо Туджман, именем которого назван недавно открытый загребский аэропорт, например, рано умер, поэтому не стал обвиняемым. Но он фигурирует во многих решениях трибунала, в том числе в последнем. Речь идёт о том, какую роль он играл в планировании всех операций. И трибунал, кстати, никогда не говорил, что преступления совершают только сербы. И даже прилагал какие-то усилия, чтобы среди обвиняемых присутствовали представители всех групп.

- Как это – «прилагал усилия»? Они же не могут ставить план: столько-то сербов, столько-то хорватов…

– В этом и проблема. Критики обвиняют трибунал в «антисербской» позиции. А как обвинение должно было определять обвиняемых, кроме как по преступлениям? План ставить, что ли? А судьи – они тоже должны выносить приговоры по каким-то квотам?

- Видимо, так. Чтобы сербам не было обидно.

– Никакого отношения к правосудию это бы не имело. Несерьёзный какой-то разговор. Но, к сожалению, такой «спортивный» подход к трибуналу есть не только с российской стороны, но и в самих республиках бывшей Югославии. Я, например, крайне критически отношусь к оправданию того же Готовины. А в Хорватии он воспринимается как национальный герой, там я видел его на плакатах. Хотя операция «Буря», которой так гордятся хорваты, сопровождалась массовыми преступлениями против сербского населения. Это была фактически этническая чистка.

- Как вообще получилось, что Готовине, которого судебная палата приговорила к 24 годам тюрьмы, апелляционная даже не смягчила приговор – она его оправдала? И то же самое в этом процессе – генерал Младен Маркач: 18 лет тюрьмы – и потом оправдание. Почему такой разброс во мнениях двух инстанций?

– Это крайне спорное решение.

- Спорное – это оправдание?

– Сначала спорны правовые основания, по которым был вынесен обвинительный приговор. Речь шла о том, что использовалось оружие неизбирательное, в котором очень большой разброс целей. Суд выдвинул некий стандарт, который был превышен, – 200 метров. Апелляционная палата признала его взятым с потолка – и на этом основании весь приговор отправился в мусорную корзину. Ошибку совершило обвинение, ошибку совершили судьи. И проблема не в самом по себе оправдании, оправдание – нормальный результат судебного разбирательства. Проблема в том, как судьи это сделали – и как этот приговор воспринимается. Естественно, и в Сербии, и в Хорватии это было воспринято так, будто суд сказал, что преступления и не было. Никто ведь не читает сотни страниц приговоров, большинство людей воспринимает две последние строчки в приговоре.

- Но ведь оправдывали и сербов. Там около двадцати оправдательных приговоров, а это, между прочим, 20 процентов от обвинённых сербов. То есть процент оправданий сильно выше, чем, скажем, в российских судах.

– Совершенно верно. И среди оправданий сербов есть решения не менее спорные, чем по Готовине, просто в России о них не говорят. У нас, например, никто, я уверен, даже не слышал имени Момчило Перишича – начальника штаба армии Югославии. В комментариях экспертов очень много искажений и передёргиваний. Много фактов, выдернутых из контекста. А есть ведь масса решений, касающихся разных сторон конфликта, и в них подробно излагаются доказательства.

- Например?

– Например – ситуация с осадой Сараево. Во многих работах наших экспертов говорится, что взрывы на рынке Маркале, один из самых жестоких эпизодов, – это фальсификация. Якобы сами мусульмане его устроили. Но трибунал много раз рассматривал все версии. И в основу решений положены экспертизы, показания свидетелей. Защита осуществлялась на самом высоком уровне. И аргументы адвокатов проверялись с помощью технических данных, спутниковых и других.

- Есть эпизод, который трудно называть фальсификацией, это Сребреница.

– Но у нас и о Сребренице упоминают всё время с какими-то оговорками. Вопросы может вызывать квалификация произошедшего как геноцида, но нет никаких сомнений в том, что и лично Младич, и его люди несут ответственность за методичное убийство тысяч мужчин, юношей, мальчиков. Это преступление документировано и убедительно доказано. Всё это было исследовано в ходе перекрёстных допросов, представления вещественных доказательств, в основе лежит работа судебных медиков разных стран мира… То есть здесь отрицать что-то невозможно.

- Можно ли было по всем эпизодам собрать такую доказательную базу? Шла резня, кровавая каша, как собирать доказательства?

– Во-первых, есть свидетели. Это люди, выжившие в резне.

- Но это люди не всегда объективные.

– Безусловно. Но есть свидетели со всех сторон. Есть спутниковая съёмка, есть данные эксгумации и так далее. Нет, здесь нет вопросов к доказательствам. Споры могут быть по поводу квалификации: что это – преступление против человечности или геноцид? И вот по этому поводу трибунал высказался, на мой взгляд, небезупречно: весь конфликт геноцидом не был, а относится это определение только к Сребренице.

- Разве может быть так, что вся война – не геноцид, а один эпизод – геноцид? Во всей войне не было этнической составляющей, а в одном эпизоде была?

– Нет, этническая составляющая в этой войне была, и судом это доказано. Но не всякую этническую чистку можно назвать геноцидом. Не думаю, что это было удачным решением. Потому что это некоторым образом повысило уязвимость трибунала, позволило упрекать его в «антисербской» позиции. Но что касается самих решений – сомнений в их обоснованности нет ни у меня, ни у других юристов, знакомых с трибуналом.

- Как работали адвокаты в трибунале, каково им приходилось?

– Сложно. Как минимум, потому, что это был первый такой трибунал после Нюрнберга. Международное право проделало большой путь. В частности, изменилось право на защиту. Это создавало проблему, которую использовали многие подсудимые. Часто они вообще отказывались от адвокатов, предоставленных трибуналом. Такой стратегии придерживались Шешель, например, Караджич, Милошевич. Некоторые, кстати, реально имели юридическое образование. Шешель вообще доктор права. Милошевич – выпускник юридического факультета.

- Юристы как раз, по-моему, знают, что нельзя самим себя защищать.

– Да, но их стратегия была направлена во многом на развал процесса. В какие-то моменты из-за такого рода «защиты» процесс делался неуправляемым. Но в целом защита происходила на очень высоком уровне. Многие знаменитые юристы выступали адвокатами. И сказать, чтобы их права как-то нарушались, нельзя. Наоборот – вопросам защиты уделялось повышенное внимание.

- А как работали переводчики? На сайте трибунала я увидела пять языков.

– Фактически рабочих языков было три: английский и французский – постоянные языки трибунала, а третий назывался сербо-хорвато-боснийским. И при любой возможности подсудимые говорили, что такого языка нет. Шешель всё время повторял, что ему переводят на несуществующий язык, потому что, по его словам, не существует боснийского. Работа переводчиков вообще была очень тяжёлой. Много шокирующих деталей приходилось переводить. Особенно это касалось показаний свидетелей, потому что в них речь шла о массовых убийствах, о сексуальном насилии и так далее. Эмоционально им было очень тяжело. Плюс – постоянно возникали вопросы, насколько адекватен перевод.

- В трибунале участвовали представители стран с разными правовыми системами. Как они адаптировались друг к другу?

– Это тоже было большой проблемой. В первый год модель процесса в принципе складывалась с нуля. В ней сочетались элементы состязательного судопроизводства, как в Англии и в Америке, и континентального, где более активную роль играет судья. Поначалу было сложно.

- В Нюрнберге подсудимые в свою защиту выдвигали такой аргумент: по законам Третьего рейха я, мол, действовал совершенно легитимно, законы разрешали сжигать евреев в газовых печах, так что я ничего не нарушал. В Гааге была подобная проблема?

– Да – с самого начала. У разных сторон было разное отношение и к международным договорам. Поэтому трибунал применял только те нормы, которые признаны всеми государствами. Но в любом законе любого государства предусмотрены наказания за убийства, за насилие, за взятие заложников, за убийства военнопленных. Во многих есть статьи о военных преступлениях. И в каждом решении трибунал обязан был обосновать применение каждой нормы. Хотя вопросы и здесь возникали. Например, в том же решении по взрывам в Сараево было такое обвинение: использование террора против гражданского населения как средства ведения войны.

- Разве это не общая норма?

– Общая, но, тем не менее, самостоятельно она не была сформулирована. То есть был запрет в дополнительном протоколе к Женевским конвенциям, но не было такого состава военного преступления. А в суде такой состав был доказан. В Сараево, например, использовались так называемые модифицированные авиабомбы, имеющие огромный разрушительный потенциал, неизбирательные по своей природе. Судьи долго совещались, можно ли утвердить такое самостоятельное обвинение. В итоге решение было принято. Сейчас эта норма стала общепризнанной. А базой были именно основы международного гуманитарного права, их центральное положение – защита тех, кто не принимает участия в боевых действиях. Гражданского населения, раненых, больных, пленных. И основная масса обвинений заключалась именно в этом: жертвами нападений становились гражданские лица.

- Почему тогда трибунал не рассматривал бомбёжки со стороны НАТО?

– Это важный вопрос. Теоретически эти действия входили в юрисдикцию трибунала. Он рассматривал все дела обо всех преступлениях, совершённых на территории бывшей Югославии с 1991 года. Натовские бомбардировки под это подпадали. Но трибунал не мог заниматься самим по себе применением вооружённой силы, это не входило в его компетенцию.

- Разве там не было жертв среди гражданских лиц?

– Были, поэтому вопрос такой ставился. Была создана комиссия при Канцелярии прокурора, и она пришла к выводу: хотя отдельные эпизоды вызывают вопросы и споры, но они не вызывают обвинений в военных преступлениях, которыми должен заниматься трибунал.

- Почему?

– Доклад об этом опубликован, все эпизоды, которые предъявляются НАТО, там разобраны. В частности, это бомбёжки мирных зданий в Белграде, это обстрел моста, полностью уничтоживший проходящую электричку. Но ничего из этого не дошло до суда. Очевидных признаков военных преступлений не было обнаружено. Мы с вами как-то говорили о чём-то похожем, когда обсуждали сбитый «Боинг»: страдает мирное население, но это вызвано не умышленными действиями, а стало побочным ущербом. Как это ни цинично звучит, такое допускается в международном праве. Или эпизод признавался нарушением гуманитарного права, но не военным преступлением.

- Нарушение гуманитарного права с бомбёжками, но без военного преступления?

– Я согласен: эпизоды с натовскими бомбардировками надо было расследовать в суде. Хотя бы для того, чтобы поставить точки над i. Отказ от этого стал одной из ошибок трибунала: это дало дополнительные аргументы его противникам. Но это решение и в самом трибунале осуждали многие.

- А другие обвиняемые не пытались использовать тот же аргумент? Дескать, у нас в Сребренице погибли восемь тысяч человек – так вот это тоже «побочный ущерб», бывает.

– Конечно, пытались. У многих на этом и строилась защита. Разные аргументы приводились, в том числе о том, что тела были подброшены для провокации. Основной линией было показать всё как обычный военный конфликт. Поэтому о жертвах среди гражданских говорили, что либо это не гражданские, у них оружие где-то припрятано, либо таких людей вообще не существовало. И так говорили все стороны: мы воевали, а враг совершал военные преступления.

- Вы много раз сказали об ошибках трибунала. И понятно, что опыта действительно не было. Почему нельзя было воспользоваться опытом Нюрнберга?

– Между югославским трибуналом и Нюрнбергом было много различий. К началу Нюрнбергского процесса вся территория, на которой совершались преступления, находилась под контролем стран-судей.

- И там победители судили побеждённых.

– Именно: это были победители. И сама работа трибунала строилась на том, что результаты работы комиссии обвинения, то есть комиссии победителей, принимались без проверки. Здесь же проходил состязательный процесс, стороны представляли доказательства. Контроля никакого над территориями не было, трибунал постоянно сталкивался с трудностями со стороны государств, которые отказывались сотрудничать, прятали обвиняемых. И всё-таки это был первый опыт, когда трибунал был учреждён международным сообществом в целом, а не отдельными государствами. Так что ошибки были неизбежны.

- В одно время с этим трибуналом проходил ещё один – по Руанде. Российские эксперты считают его куда более беспристрастным и вообще правильным.

– Сейчас и его наши официальные лица начали как-то уравнивать с югославским. Но до определённого момента действительно приводили в пример как хороший, в то время как югославский – плохой. На самом деле, это не так. Начать с того, что в трибунале по Руанде все осуждённые – с одной стороны. А там ведь был масштабный военный конфликт, а не только геноцид. И представители Руандийского фронта совершали преступления, причём довольно серьёзные. Но как только трибунал предпринял попытку затронуть руандийский режим, Руанда сразу прервала сотрудничество и добилась снятия прокурора. Так что по части беспристрастности вопросов здесь больше, чем к трибуналу по Югославии. Но, к сожалению, то, что произошло в Африке, обычно не очень интересует европейцев.

- Зачем вообще нужна была форма трибунала? Нескольких человек он отправил в национальные суды. Нельзя было всех судить так?

– Дела начали передавать в национальные суды уже на достаточно поздней стадии, когда трибунал сформировался. А я вам напомню, что 1993 год, когда был основан трибунал, это разгар конфликта. Правосудие в таких условиях возможно только на уровне международного трибунала. Когда есть возможность некой беспристрастной оценки. Кроме того, это независимость. И другая компетенция, по-другому решаются многие юридические вопросы. Мы видим, что конфликты в мире продолжаются, и расследование и осуждение виновных невозможно на национальном уровне. В определённых ситуациях международное правосудие – это необходимый инструмент. И при всех недостатках я бы всё-таки сказал, что трибунал был успешным. В значительной степени была установлена истина относительно событий в бывшей Югославии. И даже трагический случай на последнем заседании не должен заставить нас забыть вклад, который трибунал своими решениями внёс в развитие международного уголовного права.

- Правильно я понимаю, что этот трибунал окончен?

– Не всё так просто. У этого трибунала есть «жизнь после смерти». Так это закончить невозможно. Только-только завершились какие-то процессы, например – над Младичем. И апелляция, например, по Караджичу, апелляция прокуратуры на оправдание Шешеля, будут рассматриваться специальным механизмом – международным органом, созданным для двух трибуналов, по бывшей Югославии и по Руанде. Он тоже будет находиться в Гааге, он же будет заниматься пересмотром каких-то решений по вновь открывшимся обстоятельствам, вопросами исполнения наказаний. Он же должен заниматься сохранением накопленной практики трибуналов. Есть даже предположения, что этот механизм будет использоваться дальше для других трибуналов, раз уж есть инфраструктура. Хотя пока он достаточно загружен. Но сам трибунал закрывается, в нём поставлена точка. После 1 января мы его, вероятно, не увидим. Возможно, здание даже вернётся страховой компании, которая занимала его раньше. А пока его будет использовать голландская полиция для расследования самоубийства Праляка. Закончился трибунал тем, что зал заседаний стал местом преступления.

Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру»