О литературе с Виктором Топоровым: Гоголёк

В «Новом мире» №7 начат публикацией роман Владимира Губайловского «Учитель цинизма». В прошлый раз речь у нас шла о романе Майи Кучерской «Тетя Мотя», напечатанном в двух летних номерах «Знамени». В застойное время принято было в нарушение завета профессора Преображенского - «Не читайте по утрам советских газет! Что? Других нет? Вот никаких и не читайте!» - все-таки читать «Правду» и «Известия», причем непременно в паре.

Эти две газеты были, конечно, совершенно одинаковыми в идейном отношении (да и в содержательном тоже), но имелись между ними тонкие стилистические различия. Стилистические разногласия, сказал бы Андрей Синявский, всматриваясь и вдумываясь в которые (и читая, естественно, между строк) можно было подчас извлечь из пропагандистской трескотни и малую толику объективной информации. «Правда» была официозом, а «Известия» - попыткой облечь этот официоз в мало-мальски приемлемую интеллигентскую форму.

На новом уровне (увы, на том самом, который называется «Долюбились до мышей») ту же диспозицию и дихотомию воспроизводят в наши дни «Новый мир» и «Знамя». Возглавляемое С.И. Чуприниным и Н.Б. Ивановой «Знамя» - это либеральный официоз наших дней, газета «Правда» в толстожурнальном формате. Руководимый А.В. Василевским «Новый мир» - толстожурнальные «Известия»: тот же вид, только в профиль. Отчасти в православный профиль (правда, с несколько карикатурным носом), отчасти – в подчеркнуто традиционный или, вернее, в подчеркнуто старорежимный. То есть здесь свято сберегают и соблюдают «новомировские» традиции. Скажем, главному редактору «Нового мира» положено печатать у себя в журнале собственные стихи. Так поступал Константин Симонов. Так поступал Александр Твардовский. Так поступает и Андрей Василевский.

Интересно сходство, но вдвойне интересны различия. Скажем, «Тетя Мотя» напечатана в двух номерах – июльском и августовском, но в «Знамени», а «Учитель цинизма» тоже в двух номерах – июльском и августовском, но в «Новом мире». «Знаменский» автор – женщина, и титульная героиня романа, соответственно, тоже женщина. «Новомирский» автор - мужчина, и титульный герой, соответственно, тоже мужчина. В «Знамени» повествование ведется от третьего лица, а в «Новом мире» - от первого. Тетя Мотя выходит замуж за программиста (работающего сисадмином), а Учитель цинизма – сам программист. Действие первого романа разворачивается в условные наши дни, а действие второго – в столь же условные 1970 - 1980-е, притом что Кучерская и Губайловский практически ровесники. Словом, оба автора, вопреки «семейной мысли» графа Толстого, несчастливы одинаково, а вот счастливы глубоко по-разному.

Наконец, «Тете Моте» еще только предстоит покорять премиальные вершины, тогда как «Учитель цинизма» еще в рукописи вошел в шорт-лист самой денежной в нашей стране (а исключая Нобелевскую премию по литературе, и во всем мире) премии «Большая книга». То есть авторитетная коллегия экспертов загодя признала его одним из двенадцати лучших русских романов года. По-видимому, новый Гоголь родился. Или, по слову Осипа Мандельштама, уважительно сказанному на смерть Андрея Белого, гоголек. Как минимум, гоголек, а как максимум… «Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году, - сказано в редакционной врезке. – Окончил мехмат МГУ имени М. Ломоносова. Поэт, прозаик, критик, эссеист. В «Новом мире» был напечатан его роман «Камень» (2007, №9). Живет в Москве». Данная врезка кое о чем умалчивает (по-видимому, из скромности, ведь такие справки авторы составляют на себя сами), но мы чуть позже возьмем на себя смелость раскрыть роковую недоговоренность. Но сначала – к тексту романа!

«Сейчас все вроде бы знают, что на мехмате в 70-е годы была расовая дискриминация: евреев на факультет не принимали, кроме двух-трех на курс — выставочных. А ведь была и другая дискриминация — для немосквичей. Одна радость — в отличие от негласного запрета на прием евреев, которых валили втихую, для иногородних условия были официально объявлены, и их никто не менял в процессе приемных испытаний, что, вообще-то, для родной советской власти было совсем нехарактерно: она всегда требовала от своих граждан исполнения законов, а вот для нее самой — закон не писан.

На мехмат было два разных конкурса. В мой год на отделении математики проходной балл для москвичей был 18, на механике, кажется, вообще 16, а для иногородних — на 3 балла больше: 21 на математике, 19 - на механике. Максимальный возможный балл на вступительных был 25 — четыре экзамена: математика письменная, математика устная, сочинение и физика устная — плюс средний балл аттестата. Три балла разницы — это очень серьезно. Москвичу, поступающему на механику, было достаточно все экзамены сдать на тройки, и если у него средний балл школьного аттестата 4 (а меньше не было почти ни у кого, кто на мехмат шел), то всё — студент. Другое дело, что тройку на письменной математике еще надо получить. Это, может, и не так сложно, но некоторые познания все-таки требовались. А иногороднему-то нужно получать на балл больше чуть ли не на каждом экзамене. Объяснялась такая вопиющая несправедливость элементарно: ограниченным числом мест в общаге — и ни у кого никакого, даже тихого, ропота не вызывала.

И вот мои друзья — иногородние обитатели общаги, все, как один, прошедшие по этому неправедному конкурсу, — увлекли меня в свое суровое бытие. А поскольку был я москвич, в общаге меня никак не прописывали. И жил я все эти счастливые годы без прописки и без подушки, поскольку белье можно было сменить и без паспорта, а вот подушку получить — никак нельзя. Так и спал сирота из Сибири на свитерке, сложенном вчетверо, почти четыре года своей бесшабашной юности».

Так этот роман начинается. Интересно, не правда ли? Самое интересное, однако, в другом: так и только так он и продолжается. Увлекательная и, вместе с тем, злободневная тема студенческого житья-бытья тридцатипятилетней давности: экзамены, пивко, портвешок, картишки, смутно и только вскользь упоминаемые подружки. Мастерски отточенный канцелярит заявления в комитет комсомола с просьбой об оказании безвозмездной материальной помощи с вкраплениями элементов юмора на уровне студенческой же стенгазеты: бедным студентам-медикам нечего было есть и они пришли в прозекторскую… В данном случае, бедным студентам-математикам – и сели они расписывать пулю за пивасиком… А потом опять сели расписывать пулю за пивасиком – но этого им теперь показалось мало и взяли они поэтому портвешок…

Повествование ведется в ровном стиле и ритме и все же достигает некоего эмоционального апогея в истории о том, как братья-троечники (то и дело остающиеся без стипендии) решают подарить сокурснику на день рождения коромысло. Почему коромысло? А смешно потому что! Да, но где взять в Москве поздних 1970-х деревенское коромысло? Может быть, позаимствовать из театрального реквизита? Но нет, не получается. И вот на многих страницах нам излагают бесспорно захватывающую историю поисков коромысла вечно подвыпившими студентами 1960 года рождения… Читается, уверяю вас, как триллер – правда, как триллер, гипотетически написанный все тем же «не Гоголем, а так, гогольком» Губайловским.

«В час ночи жизнь в ФДС не то чтобы вовсе останавливалась, но меняла свое качество. Поскольку именно в час ночи во всем здании выключали свет. Более точно — свет выключали в комнатах и коридорах; лампочки в умывалке, на кухне и в туалете продолжали гореть. Но эта административная инициатива, как ни странно, действовала. Многие на самом деле ложились спать. Становилось тихо. Те, кому приятнее была темнота, располагались в холлах на диванчиках, пили чай, шептались, целовались. Те, кто хотел продолжить активную жизнь, перемещались в умывалку — просторное, выложенное кафелем помещение, где люди действительно умывались. Но не после часа ночи. В это время человек с полотенцем на плече вымирал как вид. Зато появлялись возбужденные молодые люди — со столом, стульями и переполненной окурками пепельницей — дописывать пулю. Это было довольно рискованно: если студента ловили за картами, его запросто могли выселить из общаги. Впрочем, выселение следовало и за другие безобидные проступки, например распитие спиртных напитков или предоставление крова бездомным тоскующим шатенам и тем более шатенкам.

Свет не гасили только в сессию. Но в сессию общага вообще сильно менялась: все бегают с выпученными глазами или замирают над конспектом. Сессия — это взрывная смесь хаотической активности и какой-то сомнамбулической сосредоточенности».

Вы скажете, возможно, что никакой это не роман, а скучные воспоминания скучного человека о его скучной юности. А я отвечу вам словами Остапа Бендера, пообещавшего взять с собой на агитационный теплоход «мальчика» и в означенном качестве приведшего на причал престарелого Кису Воробьянинова: «Кто скажет, что это девочка?». Ведь и «Тетя Мотя» Майи Кучерской, опубликованные в «Знамени», это не роман, а слегка преображенное в надлежащую сторону творческой фантазией автометаописание служивой дамочки средних лет. То же самое – только без намека на творческую фантазию – представляет собой и ностальгически-унылое повествование Владимира Губайловского «Учитель цинизма». Помните волюнтаристскую максиму? «Роман - это то, что жюри сочтет романом». В данном случае – жюри и коллегия экспертов «Большой книги».

Здесь самое время вынуть козырь из рукава и рецензенту «романа» о студентах-картежниках. Даже два козыря. 1) В процитированной выше (авто)биографической справке на Губайловского скромно (или стыдливо, хотя чего стесняться-то?) опущен один важный момент: автор «Учителя цинизма» - штатный сотрудник «Нового мира». Не главный, но сотрудник. А повар, как известно, голоден не бывает. И не только сам повар – но и все сотрудники столовой, вплоть до последней посудомойки. В «толстых» журналах свято блюдут эту традицию, а в «Новом мире», самом традиционном из них, - в первую очередь. И не только блюдут, но и развивают: вот ведь Симонов и Твардовский, как сказано, регулярно печатали здесь свои стихи, а Василевский и сам печатается, и жену свою печатает – тоже поэтессу и, кстати, в отличие от него самого недурную.

Самообслуживание работников столовой – фирменный стиль «Нового мира» последнего десятилетия (как минимум). Скажем, в разбираемом здесь июльском номере лишь прекрасная поэтическая подборка Игоря Караулова пришла, так сказать, со стороны (ну, и Дмитрий Быков, который и в Африке – Дмитрий Быков, - и, может быть, именно в Африке ему и место)... Однако мы еще не извлеки из рукава второй козырь. Как же так получилось, что эти беспомощные никому и на хрен не нужные воспоминания о скучной студенческой юности штатного сотрудника «Нового мира» не только напечатаны в журнале (в двух номерах), но и вошли в число лучших двенадцати романов года по версии «Большой книги»? Как они туда вообще попали – да, вдобавок, еще в рукописи?

Увы, и сей ларчик открывается просто. 2) Есть такой человек Михаил Бутов. В «Новом мире» он работает ответственным секретарем и заместителем главного редактора, а в «Большой книге» - следите за руками – возглавляет Коллегию экспертов. Вот и радеет он родному человечку строго по Грибоедову: к крестишке представляет его по одному месту собственной службы, а к местечку – по другому. Вот и получается у них местечко, правда, в несколько ином смысле слова.

Я не знаю, почему Губайловский назвал свое сочинение «Учителем цинизма». В первой половине «романа» это не объясняется никак, а вторую я не читал и не стану. Но вот вся история с публикацией и предположительным премированием данного опуса могла бы разыграться – и разыгралась фактически – только в школе цинизма, причем далеко не в младших классах, а как-нибудь так, ближе к выпуску. И к поступлению на мехмат МГУ имени М.Ломоносова, разумеется.

Виктор Топоров, специально для «Фонтанки.ру»