Алексей Герман: «Обрушиваются надежды на несколько поколений» (фото)

Не исключено, что после неудач отечественного спорта нас ждут провалы и на международных кинофестивалях. А «Серебряный медведь», недавно полученный российским фильмом на Берлинале, был последним. К таким невеселым результатам может привести реформа финансирования отечественного кино. Государственные субсидии решено распределять между ограниченным числом киностудий, список которых будет обнародован в ближайшее время. А независимым продюсерам, не вошедшим в перечень, придется идти к студиям-мейджорам на поклон. Одним из инициаторов «нового порядка» стал режиссер Никита Михалков. Ряд отечественных кинематографистов уже высказали беспокойство в связи со складывающейся ситуацией. «Культурная столица» обратилась к выдающемуся российскому режиссеру Алексею Юрьевичу Герману, чей авторитет в мире кино непререкаем, с просьбой прокомментировать происходящее.

– Алексей Юрьевич, как вы к этим новациям относитесь?

– Я считаю, что от всех нововведений, которые я видел в кино за 45 лет, ничего хорошего не произошло. Ну, разумеется, кроме свободы, но она была коротка. Реформы чаще совершали непрофессионалы, люди, не любящие кино и относящиеся к нему только как к рекламе своего предприятия. Практически, с приходом каждой новой власти всё происходило одинаково. Первое время направление ее деятельности можно озвучить следующим образом – мы пришли, чтобы дать вам волю, мы пришли, чтобы народ жил лучше.

Дубельт, формируя жандармский корпус, так определял задачи нового учреждения – утирать слезы страждущих. Под предлогом высокой миссии туда пытались заманить и Пушкина. Но прошло не так много времени, и после гибели поэта обыск в его квартире производил тот же Дубельт. Всю свою жизнь, с шестнадцати лет, я слышу, что ветеранов надо обеспечить жильем. Перед каждым юбилеем каким-то ветеранам квартиры всё же дают. Это показывают по телевидению, пишут газеты, все плачут. А для множества еще живущих, бесквартирных, опять обещания, уж теперь и всем остальным, вот-вот. Еще 5, 6 лет, и вопрос отпадет сам собой. Это – что касается течения жизни, вообще… А кино – искусство. Оно не подвластно. И когда оно рождается, не знает никто. Оно рождается, и когда на художника обрушивается нажимом инквизиция, и тогда, когда на дворе свобода… Искусство при инквизиции я видел как зритель. Феномен непонятный. Чаще это было что-то вроде фильма «Падение Берлина», где вместо Сталина выходит чудовищная глиняная маска. Ужасный урод. Монстр. А ему понравилось! Думаю, проникся собственным величием и зрелищем павших к его ногам благодарных народов. Подобное зрелище трудно отнести к искусству. А вот позднее появляются Чухрай, Кулиджанов, великий Тарковский. И ранняя Кира Муратова, чистейшей прелести чистейший образец. Иоселиани…

– Но ведь Иоселиани все-таки грузинский режиссер?

– Грузина Отара Иоселиани я считаю прекраснейшим русским режиссером. Он был наш кумир. В Грузии его так не смотрели и настолько не знали. Я засветил там одному начальнику в глаз: он, видите ли, вообще не знал, кто такой Иоселиани. Меня не убили только потому, что я был с другом, хирургом, который оперировал жену этого начальника.

– Если были такие гении, зачем надо было проводить какие-то реформы?

– Сменившаяся власть сначала спокойно относится к критике предыдущей. Она руководит, но время идет, а восхищения успехами всё не наступает. Не отражает эти успехи кино. Подхалимаж бывает, а вот, чтобы настоящие мастера восхитились тем, как живет сейчас народ, этого нет. А мысль, что художник обязан сострадать, а не восхищаться, иначе его просто нет, что художник – не врач, а боль, для власти не органична. Да и современная кинематографическая молодежь, воспитанная на беседах о правде искусства, о сострадании, всё больше рассказывает на экране о судьбе отдельного, часто провинциального человека. А не о достижениях новой эпохи или блестящей столичной жизни. Обидно. Тут ночи не спишь, стараешься, по телевидению и в газетах подтверждают, что всё в порядке. А кино как будто не видит, как всё счастливо меняется в стране… И наступает естественное раздражение в адрес кино, и вообще искусства. Оно и предопределяет появление фигуры вроде графа Уварова, Луначарского, Ильичева. Каждые 10-15 лет возникает вдруг кто-то новый, кто власть «понимает» и на кого можно положиться. Часто он из той же художнической среды, из коллег по киноцеху. Таланта ведь на всех не хватает, а жить хочется хорошо. Он и прильнет. Он и подскажет, присоветует, как с непослушными справиться. Ведь надо быть очень сильным человеком, чтобы пройти мимо этого соблазна. Мимо людей, согнутых в полупоклоне. А когда начальники раздражаются, случиться может всякое. Смех сквозь слезы. Вот, например, когда я поступил на киностудию «Ленфильм», там были все уволены.

– Почему?

– Хрущев, который был помешан на сексуальных меньшинствах, случайно заглянул в кремлевский зрительный зал, где шел просмотр фильма «Каин XVIII». А там герой Александра Демьяненко и его товарищи переодевались в женские платья, чтобы попасть в покои принцессы. Ничего скабрезного в этом не было. Но Хрущев не понял в чем дело, заорал на весь коридор: «Фурцева – блядь, снимает кино про педерастов. Всех уволить». И всех уволили. И к кому бы я, будучи приглашенным режиссером из театра великого Товстоногова, на «Ленфильме» ни обратился, на устах собеседника возникала смущенная, похожая на гримасу улыбка. С такой же улыбкой, чуть задрав плечо, с сумочкой под мышкой, посмеиваясь уж совсем смущенно, по коридорам студии делала круги Надежда Кошеверова, автор «Золушки». Любая ее фраза начиналась с «Нет, но вы понимаете…». Смешно, не смешно, а за улыбкой стоял страх. Студийцы кому-то звонили, чтобы Фурцева простила Хрущева за «блядь» и поговорила с ним, читали ей произведения Толстого о непротивлении злу насилием и уходили ни с чем. Как уж она там поступила: простила его, или он простил ее – а вдруг всё вернулось, как будто ничего и не было. Даже говорить об этом стало неприлично. Но оклад мне предложили почему-то на 20 рублей меньше. Я обиделся, забрал заявление. А ведь картину могли никогда не вернуть, Фурцеву уволить. Где-то примерно в это время все переключились на разъединение обкомов на сельские и городские. Возник немыслимый бардак. Обоймами вылетали анекдоты. Начали объединять или разъединять совнархозы… Сливочное масло вдруг кончилось совсем, и сняли Хрущева. И тут в стране пошли такие реформы. Нас тоже разъединяли, соединяли. Только привыкнем, что мы уже не Министерство культуры, а Госкино, как мы опять соединились.

– А почему сейчас-то началась реформа?

– Сейчас несчастье состоит в том, что кто-то убедил наше руководство: мы должны быть как Голливуд. Не понимая или не дорожа тем, что мы – родина Достоевского, Толстого, Гоголя, Платонова, Ахматовой, Бродского. Это как Николай I написал на рукописи трагедии Пушкина «Борис Годунов»: «Лучше переделать в духе Вальтер Скотта». Поймите, американцы – прелестный народ, и страна у них замечательная, но они не имеют того, что имеем мы. Они не наследники ничего. Им нечем гордится. Им надо создавать то, что у нас существует уже давно. А мы хотим быть как они и получать «Оскар» за картины типы «Титаника». То есть высшую награду страны – за подделку, «фальшак». Конечно, Голливуд огромен, и там делают хорошие картины. Даже отличные. Но очень редко. И эти картины, как правило, не приносят большого дохода. А с другой стороны, оттуда выходит нечто, слепленное из гуммозы. Питер Скарлет, небезызвестный американский критик, директор Французской синематеки и не последний в кино человек, охарактеризовал голливудскую продукцию всего лишь одной фразой: «Мы делаем кино для мальчиков, непрерывно занимающихся онанизмом». И это правда. Но то ли потому, что такое кино приносит доход, то ли потому, что оно нравится, для нас эта модель становится образцом.

– Вы с вашим авторитетом могли бы донести эту мысль до властей предержащих?

– Я никогда не обращался в правительство, но один раз я написал Путину письмо о том, что не надо соединять Министерство культуры и Госкино. Министерство занимается проблемами гигантской страны и не может их охватить. Но он мне не ответил. При этом я ни в кого не хочу бросить камень. Я просто говорю: отвяжитесь вы от кино. И с течением времени всё будет хорошо. Сейчас нам надо сделать всё, чтобы рванул молодой кинематограф.

– Что вас в происходящем не устраивает больше всего?

– А что реформа – из всех она самая неудачная – вызывает чувство неловкости за новую закамуфлированную попытку государства прижать кино. Направить художников в определенную сторону, призвать к созданию фильмов, больше напоминающих послевоенные советские картины, которых мы стыдимся. Ткнуть молодежь туда носом и недвусмысленно сказать: нам нужно это, а от вас нужно – «чего изволите». Согласитесь, не вдаваясь в подробности, что деньги на производство картин власть отдает в руки некоторого количества продюсеров, а перед ними озвучивает пример – какие картины на эти деньги следует производить. Во главу угла ставится патриотическое воспитание поколения, бытовой патриотизм, готовность к солдатской военной службе. Появятся новые табу: «бытовая правдёнка» (проходили – Александр Володин), окопная правда (проходили – Григорий Бакланов). Понадобятся гордые корабли, гордые адмиралы, гордые солдаты, переходящие под патриотические монологи через Альпы. И даже «Шербурских зонтиков» не будет (проходили – «мелкотемье»). Будут «Освобождение» и «Падение Берлина», и не будет счастья в груди от гуляющих на экране с гитаркой по улицам побежденной Германии, оставшихся в живых после чудовищной войны российских лейтенантиков (это я Марлена Хуциева имею в виду, фильм «Был месяц май»).

– Каков ваш прогноз относительно будущего этой реформы?

– Искусство не срегламентируешь. Гамбургский счет существовал всегда. Несколько лет она будет называться этапной, даже восхитительной. Но всё тише и тише. У нас в стране разные реформы возникают одновременно, пучками, а отмирают – каждый стебелек отдельно. Что ж, нам не впервой. Вот только обрушиваются надежды на несколько поколений молодых, непоротых режиссеров, современных людей с нормальными человеческими помыслами, свободно занимающихся свободным искусством.

– А не может наш богатый культурный бэкграунд помочь снять хорошее коммерческое кино?

– Я не знаю, когда мы построим ракету во много раз лучше американской и построим ли. В лучшем случае, такую же. Я не верю, что мы выпустим хороший автомобиль. Я не знаю, как мы победим пьянство в стране и какие новые потрясающие, спасающие жизнь лекарства мы придумаем. Но я верю, что мы можем писать великую прозу, восхитительную музыку. Мы готовы создавать не великодержавное кинематографическое нечто, а стать великой державой кинематографических искусств.

– Вам могут возразить, что всё это стоит больших денег.

– Какие доходы приносил Толстой? Величие страны, его породившей, – вот его доход.

– Вы рисуете очень грустную картину.

– Грустную, не грустную, а ничего хорошего я от реформ в искусстве не видел. Я видел уничтожение, я видел людей, трясущихся от страха, я видел людей, кающихся в том, чего они не совершали. Я видел необыкновенное человеческое мужество. Я видел великих поэтов, не зная, что это великие поэты. Я видел Ахматову, Бродского. Я довольно хорошо знал Заболоцкого, не понимая, с кем я общаюсь. Я даже Пастернака видел, не понимая, кто передо мной. А ведь недавно мы видели Тарковского, Феллини, Куросаву. И некоторые даже похлопывали их по плечу. Когда-то, не очень давно, пожилой облысевший кавалергард, друг правителя, в трагический вечер прощания с великим музыкантом, возможно, поддавшись минуте, подсел к моему креслу и сказал «Давай помиримся, что нам делить? Ведь нас здесь двое». Мы вроде зачем-то и помирились. Ну и зачем? Когда одному дорого одно, а другому – противоположное. Одному нравится то, что там, в кино, а другому – оно в основном смешно.

Елена Некрасова
«Фонтанка.ру»

О новостях кино и новинках проката читайте в рубрике «Кино»