Распоясавшиеся «Паяцы»

В Мариинском театре прошло концертное исполнение оперы Леонкавалло «Паяцы» со знаменитым Владимиром Галузиным в партии Канио. Как всегда, не обошлось без чехарды: поначалу Галузин должен был петь 28 июня на основной сцене театра в блеклой постановке Изабель Парсьо-Пьери 2006 года. Однако спектакль внезапно перенесли на 26-е число, в концертный зал и в концертной же версии. Начало сдвинули на час раньше (поскольку в 22 часа в КЗМТ был ещё один, «спонсорский» концерт) – ну, а уже на концерте вместо Валерия Гергиева к оркестру вышел дирижёр Михаил Татарников.

Вслед за ним на сцене появился баритон Эдем Умеров, который великолепно спел Пролог, щедро и со вкусом «отоварив» и верх, и нижние ноты своим богатым голосом. Собственно говоря, как показали дальнейшие события, после этого уже можно было смело уходить – но, как говорится, «любопытство заставило меня остаться».

Сложилось впечатление, что г-н Татарников был призван в театр из какого-то джаз-клуба, поскольку он так лихо свинговал, что ни хор, ни солисты ни разу не совпали у него на сильную долю: это тем более досадно, что и хор, и оркестр каждый по отдельности были превосходны – но танцевальные движения маэстро свели все усилия музыкантов на нет с лёгкостью необыкновенной. Дирижёр, оказавшись на пару тактов впереди солиста, внезапно принимался судорожно «подгонять» оркестр вперёд – а отстав от певцов, вдруг с восхитительной вежливостью «тормозить» музыкантов. Поведение дирижёра тоже было достаточно странным: маэстро то приседал и выплясывал возле пульта на манер Майкла Джексона – то вдруг, будто бы сражённый новостью о кончине поп-идола, впадал в скорбный ступор.

Когда на эстраду прогуливающейся походкой вышла г-жа Наталья Тимченко, то показалось, что произошёл какой-то конфуз: среди «пингвиньего» чёрно-белого фрачного мира вдруг возникла рослая девушка в босоножках и цветастеньком пляжном сарафане. Если бы г-жа Тимченко просто сказала что-то вроде «Россия… лето!» – то возможно, всё было бы и не так плачевно. Но она, к сожалению, запела, отчего ощущение недоразумения лишь усилилось: таким голосом можно, наверное, спеть у костра «как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались» – но никак не более того. Пёстрый, гармонирующий с пляжным парео певицы голос (ситцевого же качества), повизгивания вместо верхних нот, нелепейшие ужимки в попытках изобразить «актёрскую игру» дополнили эту картину из серии «не ждали». Кстати, солисткой Мариинки эта дама стала вскоре после того, как вышла замуж за тенора Владимира Галузина – до того она числилась «академисткой» театра.

Владимир Мороз в партии Сильвио почему-то решил, что образ юного любовника станет гораздо более доходчивым для зрителя, если исполнитель этой роли будет принимать позы, излюбленные ваявшими В. И. Ленина скульпторами советского времени – пел при этом г-н Мороз негромко и как будто неохотно, убедив собравшихся, что имеет массу проблем не только в верхнем участке диапазона, но и просто с фокусировкой певческого тона.

Главная «приманка» вечера (благодаря которой продавались билеты) и главный его герой Владимир Галузин начал выступление, лихо «выдав» си-бекар в первой сцене – но уже совсем скоро в ход пошли его фирменные «пробулькивания» в глотке; артист стал всё больше ассоциироваться с демократической молодёжью, ибо песнь его не душилась и не убивалась, хотя стоило лишь чуть прикрыть глаза, как тут же казалось, будто на горло тенору изо всех сил давит исполинский сапог мирового империализма. В знаменитом ариозо Канио г-н Галузин принялся брать дыхание буквально после каждого слова, а в последней сцене (видимо, воплощая в жизнь собственные представления о стиле и музыке веристов) рычать и выть, как будто озвучивая сцену битвы гиены с тигром. Бесспорно, нельзя восхищённо не подивиться богатырским здоровьем певца (за счёт которого он, в общем, и поёт) и исключительной яркостью его верхних нот. Тем не менее, общее впечатление от голоса г-на Галузина остаётся примерно таким же, как от «палёного» французского коньяка, изготовленного где-нибудь в Норильске: вроде и ядрён, и крепок, и наклейка яркая, вся в позолоте, и клопами пополам с парфюмом пахнет – ан всё равно после рюмки солёным огурцом закусить хочется!

У тенора в роли Беппо-Арлекина лишь одно ариозо – песенка в «комедии» второго акта. Г-н Дмитрий Воропаев заставил вспомнить строки из «Трое в лодке» Джерома К. Джерома: «Конечно, для исполнения комических куплетов большой голос не обязателен. Никто не ждет также хорошей вокальной техники и правильной фразировки. Не важно, если певец, беря ноту, вдруг обнаруживает, что забрался высоковато, и стремглав срывается вниз. Не стоит обращать внимания на темп…» Но молодой певец пошёл дальше и явил публике новое прочтение этой хрестоматийной сцены: пел г-н Воропаев настолько гнусаво, что казалось, будто нос у него напрочь заложен от рыданий. Он исполнил свою канцону в таком скорбном бесчувствии, как будто на сцену вышел не бродячий балаганный артист, а мойщик трупов из провинциального морга, после двадцати восьми лет непрерывного трудового стажа потерявший работу в результате кризиса – и вот поющий теперь на площадях и в подземных переходах.

Тем не менее, Тонио, возгласивший в финале «La commedia e finita!», на сей раз оказался чертовски прав: я, пожалуй, давно так не смеялся в опере – причём по замыслу автора, вовсе не комической.

Кирилл Веселаго,
«Фонтанка.ру»