И СЕРДЦЕ ТО УЖЕ НЕ ОТЗОВЕТСЯ… (фото)

Осенью 1935 года муж Анны Ахматовой Николай Пунин и ее сын Лев Гумилев были арестованы за организацию «контрреволюционной группы». Спустя две недели их и еще троих «заговорщиков» отпустили, а дело было прекращено. Почему все произошло именно так? Что предшествовало аресту? Какие последствия он имел? Об этом рассказывают очевидцы и материалы дела о реабилитации, которое завершила прокуратура Санкт-Петербурга. Полную версию статьи можно прочесть в последнем номере газеты «Ваш Тайный Советник».

Это случилось 23 октября под вечер. В Фонтанном доме был традиционный «ванный» день, когда топили дровяную колонку и все обитатели квартиры собирались мыться. В тот день отсутствовал только сам Николай Николаевич, который был в гостях у кого-то из друзей-художников.

Ирина Николаевна Пунина (дочь Николая Пунина от первого брака) вспоминает: «Вначале в дверь позвонил дворник, сообщил, что к нам «гости», и все они вошли в квартиру. Обыскивали всю ночь, но взяли совсем немного: книжку Ницше, еще одну книгу с дарственной надписью. Мы с Левой ходили по квартире следом за ними, старались с юмором воспринимать происходящее».

Николай Пунин вернулся домой довольно поздно. Но как будто и не удивился тому, что происходило в доме. После убийства Кирова подобные истории были уже не в новинку. Между тем обыск продолжался, и увели арестованных Пунина и Гумилева-младшего уже под утро. Помните ахматовское: «Уводили тебя на рассвете ...»? Так оно и было.

Но Ахматова не собиралась безучастно предаваться горю, за сына и мужа она должна была бороться. Анна Андреевна поехала за помощью в Москву, к Борису Пильняку. Вместе с ним, Борисом Пастернаком и Михаилом Булгаковым они безуспешно пытаются найти подходы к НКВД, и, наконец, решают написать письмо самому Сталину.

Для Ахматовой это было нелегкое решение. Но ничего другого не оставалось. Присутствовавший при этой мучительной процедуре Михаил Булгаков настоял, чтобы писалось оно не на машинке, а от руки. Возможно, что и некоторые ошибки в тексте (см. ниже) он не исправил сознательно – чтобы Сталин почувствовал волнение и тревогу гордой Анны.

Когда письмо было готово, повезли его к вхожей в кремлевские коридоры писательнице Лидии Сейфуллиной. С ее помощью удалось передать послание Ахматовой в Кутафью башню, в приемную Поскребышева. Дальше оставалось только ждать. Никаких гарантий, никакой ясности и даже простой уверенности в том, что Сталин увидит ахматовское письмо, не было. Как не было надежды на то, что до высокого адресата дойдет другое послание – от Бориса Пастернака. Оно было написано в тот же день, 1 ноября.

Неизвестно, когда письмо попало к Сталину, при каких обстоятельствах он его читал и что в конечном итоге подвигло его на гуманный поступок. Но все-таки вождь всех времен и народов просьбу Ахматовой удовлетворил. На письме есть его резолюция для наркома Ягоды: освободить.

Пока на свободе свершалась эта высокая драма, Николай Николаевич Пунин и Лев Гумилев с товарищами просидели на Литейном. Ирина Николаевна вспоминает, как отец рассказывал потом, что, когда им велели собираться, он вначале не понял – куда. И только услышав: «У нас тут не ночлежный дом!», понял, что их действительно выпустят из тюрьмы.

В семье Пуниных убеждены, что следы этого ареста ведут к 1921 году, к «таганцевскому делу», когда был расстрелян Николай Гумилев. Искусствоведа Пунина тогда арестовали, но вскоре отпустили – «за недоказанностью состава преступления».

Но за семьей внимательно следили. НКВД доносили, что в Фонтанном доме ведут разговоры о Канте и Гегеле, и преподносили эти факты как преклонение Пунина перед немецкой философией, которую в то время в учебных заведениях уже не изучали. А поскольку при подобных философских разговорах присутствовали студенты, друзья Левы Гумилева по Университету, это было легко представить как студенческий кружок.

В мае 1935 года за обедом в Фонтанном доме зашел разговор об убийстве Кирова, волне арестов и подозрений после него. Николай Николаевич собирался в тот момент сделать фотоснимок с помощью автоспуска и пошутил по поводу «адской» машинки: «Нажал я на этот спуск, а там, в Кремле, Иосифа уже и нет!»

Этот эпизод, как выясняется из материалов дела, был хорошо известен НКВД и активно использовался против Пунина. Об этой истории подробно выспрашивают и Льва Гумилева. Сын Ахматовой, желая, очевидно, хоть как-то выгородить Пунина, заявил следователю Штукатурову: «Я утверждаю, что это результат взбалмошности характера Пунина, и говорилось это в нетрезвом состоянии, и никаких конкретных целей эти выпады не имели».

Но следствие было намерено любыми путями доказать вину Пунина и Гумилева. Используя вырванные из контекста фрагменты «признательных» показаний обвиняемых, следователи пытались доказать существование террористической контрреволюционной организации. И если бы не известные нам обстоятельства, им это наверняка бы удалось.

Леву Гумилева арестовали вновь в 1938-м, на Анну Андреевну заводили дело в 1942-м. Шестидесятилетнего Николая Николаевича Пунина взяли уже в 1949-м. Вначале его долго травили в прессе на волне борьбы с «космополитизмом в искусстве», а потом арестовали. Пунин писал в записках, что не теряет надежды. А потом пришло письмо из вологодской пересылки, уже в 1950 году. Николая Пунина везли в воркутинские лагеря, и уже оттуда ждали в Ленинграде его писем. Со смертью Сталина надежды Пунина увидеться с родными вновь ожили. Но судьба распорядилась иначе. Николай Николаевич умер в сентябре 1953-го. Далеко от близких, любимого города, в глухом таежном лагере Абезь.

Закрыто еще одно реабилитационное дело. Российское государство подтвердило то, что близкие Николая Пунина и без того знали: он был виноват лишь в том, что считал Сезанна художником, а Мандельштама поэтом. И если уж говорить об исторической справедливости на фоне грядущего 300-летия Петербурга, то следует вспомнить в юбилейные дни и имена ленинградцев, не вернувшихся домой из сталинских лагерей. Поддержите, Владимир Владимирович?

Александр Пронин, Александр Стуканов