«Царь»: Семиглавый собор

Как «Культурная столица» обещала, так и сделала. Обсудить фильм Павла Лунгина «Царь» мы пригласили кинокритиков Алексея Гусева и Михаила Трофименкова, театрального критика Лилию Шитенбург, драматурга Юрия Клавдиева, режиссера и преподавателя Театральной академии Владимира Михельсона, историка, доцента кафедры источниковедения истории России истфака СПбГУ Алексея Сиренова. Модератором дискуссии поработал спецкор «Культурной столицы» Андрей Пронин.

Пронин: Ну коли среди нас присутствует историк, то может, спросим у Алексея относительного его впечатлений об атмосфере фильма. Имеет этот фильм какое-нибудь отношение к русскому Средневековью, к XVI веку, или же мы историческую составляющую из нашей дискуссии полностью выкидываем?

Михельсон: Ну вот меня, например, ужасно резануло, что все молитвы читаются на современном русском литературном языке.

Сиренов: Меня тоже что-то, конечно, резануло. Тут можно идти по двум путям: придираться – и тогда придраться удастся много к чему, – а можно принять фильм как единую картину, как единый образ. И по большому счету, я считаю, это состоятельно с исторической точки зрения. Хотя есть множество мелких недочетов, иногда и не очень мелких. Мне вот не нравится, что в кадр постоянно попадает колокольня XIX века. Некоторые эпизоды, которые, видно, нужны были в сценарии, сконструированы по данным немецких источников, а они, мягко говоря, необъективны, а зачастую содержали и заведомую ложь. Создавали отрицательный образ России. И авторы фильма явно пошли у них на поводу.

Пронин: Ну, может быть, не намеренно отрицательный, а скорее увлекательный? В соответствии с книжной модой того времени на кровавые ужасы.

Сиренов: Я бы сказал все же – отрицательный. Если почитать того же Шлихтинга, это же сплошная резня, сплошные кошмары – то, чего мы в русских источниках, понятно, не найдем.

Клавдиев: В Европе тогда было то же самое.

Сиренов: Ну все же не такая резня и не такие кошмары – сгущены краски. Но это, я повторяю, если придираться. А вообще фильм оставляет по себе очень большое и сильное впечатление. И мне кажется, он нужен сейчас, этот фильм – ведь у нас Грозного некоторые готовы чуть ли не канонизировать. Действительно, есть такая тенденция.

Шитенбург: Чтобы канонизировать, чудеса должны быть.

Сиренов: Ну это уже не ко мне вопрос. Но самое время напомнить, что Грозный – человек, потерявший себя и потерявший страну. Отрицательный, может быть, трагический персонаж, но никак не объект для почитания. И последнее. У нас пишутся популярные книжки по истории, – и пишутся в большинстве своем скучно. А этот фильм нескучный. К нам теперь часто приходят студенты, которым неинтересна история Средних веков. Они в ней ничего для себя не находят. А такой фильм – при всех его минусах, – он вызывает интерес к истории, приближает ее к современности.

Пронин: А нет тут, в свою очередь, элемента очернительства? Иван Грозный, первый российский царь, выведен в фильме эдаким Сатанаилом. Демоническая же получилась фигура.

Михельсон: Да нет, по-моему, Мамонов играет больного человека. Как любой шизофреник, в минуты просветления он жалеет о том, что сотворил. Я вот не могу не встрять в разговор. По поводу вышесказанного – «интерес к истории», «хорошо ее осветили». Да из фильма совсем не ясно, что этот человек управлял каким-то государством. Этот Грозный и жилконторой не мог бы управлять. И в картине нет ни одной секунды, чтобы царь там принимал какое-то решение, которое бы строило страну.

Клавдиев: Да, нам за эти два часа не показали ни одного его вменяемого деяния.

Михельсон: Он недееспособен просто.

Трофименков: На массовку денег не хватило. Поэтому глядя финальную сцену, в которой царь вопрошает с экрана «Где мой народ?», хочется ему ответить: да вы же сами, батенька, одного сожгли, другого медведями задрали, третьего утопили.

Пронин: Но я все же к вопросу своему хочу вернуться – об очернительстве. Ведь образ отталкивающий, а это первый русский царь, носитель, так сказать, идеи государственности. Что же он такой несимпатичный?

Сиренов: А он такой и был – несимпатичный. Убил своего сына. Страну привел в такое чудовищное состояние, что она еле выкарабкалась. Другое дело, что тут не только его вина, но и беда. Механизмы централизованного государства еще только формировались. Человек вдруг оказался владыкой громаднейшей страны с колоссальной территорией. И не выдержал, сломался. Но неадекватность же не сразу стала ему присуща. Тут какой упрек можно предъявить? Что здорово было бы показать начало деятельности Грозного, когда он был еще совсем другим.

Михельсон: Вот-вот. Ведь фильм-то называется всеобъемлюще – «Царь». Ну хорошо, мало тебе полтора часа – снимал бы шесть.

Сиренов: Да, некоего позитива не хватило.

Михельсон: Дело не в позитиве, а в глубине.

Сиренов: Ну, возможно, от противопоставления этих двух периодов глубина бы и появилась.

Шитенбург: А вот у меня есть вопрос к историку. Избиение первосвященника подручными монарха в православном храме – это исторический факт, или Лунгин позавидовал случаю Томаса Бекета и Генриха II?

Сиренов: В источниках действительно есть описание довольно беспардонного низложения митрополита Филиппа Колычева.

Михельсон: Там написано, что вся эта банда вошла в алтарь, содрала с Филиппа одежды, выволокла его из церкви и бросила в сани.

Сиренов: Они, наверное, могли его и бить при этом, не гладили же они его по головке. А то, что это в православном храме происходило, так за многовековую историю в православных храмах чего только не происходило…

Шитенбург: Мне-то показалось, что это прямая калька с истории Томаса Бекета.

Михельсон: Таких параллелей в истории много.

Сиренов: Не очень много, но бывают.

Пронин: «Жестокий царь – жестокое время». Таков слоган фильма. Если поговорить о том, кого так жестоко избивают, так это же не просто митрополит, а еще и протагонист фильмов Балаяна «Полеты во сне и наяву» и «Филер», главный герой «Ностальгии» Тарковского, наконец, наш дорогой барон Мюнхгаузен из фильма Захарова. Я Мишу хочу спросить – что, по-вашему, вкладывал режиссер Лунгин в свой выбор на роль Филиппа Олега Ивановича Янковского? Просто нужна была какая-нибудь звезда, или имеет смысл копнуть глубже?

Трофименков: Ну я думаю, Лунгин просто понимал, что Олег Иванович был совершенно универсальный актер и мог сыграть всё – у Янковского не было амплуа. Такой природный феномен. Тем паче что у Олега Ивановича как раз за несколько лет до того, как его не стало, началось какое-то второе рождение. Точнее сказать, не рождение, а возвращение – он словно вернулся после долгого перехода через пустыню, когда снимался мало и снимался черт-те знает в чем иногда. И снова пошли фильмы – у Соловьева, у Валеры Тодоровского, у Лунгина, «Доктор Живаго» Прошкина. У Янковского начался новый этап кинобиографии. Но если позволите, я вернусь к разговору об исторической достоверности, так как я страдаю раздвоением личности – во мне борются историк и историк кино. Как киновед я прекрасно понимаю, что искусство не иллюстрирует историю, а ее сочиняет. У меня на этот счет есть две любимые цитаты. Одна – из знаменитого театрального режиссера Роже Планшона: он сказал, что любое историческое сочинение – это беллетристика, а любая беллетристика на историческую тему – тоже исторический труд, хотя и в своеобразном жанре. А еще есть универсальная формула массового исторического кино, выдвинутая еще в 1920-е Сесилем Блаунтом Де Миллем: «Людям нужны секс, кровь и Библия». И сам он идеально следовал этой формуле в своих фильмах по сюжетам античной и библейской истории. В «Царе» Лунгина также эти элементы есть: Библия и кровь – понятно, а еще добавьте какие-то педофильские замашки Федьки Басманова, который почему-то гоняется за маленькой девочкой, садомазохистские комплексы у Марии Темрюковны.

Пронин: Ну она там вообще очень сексуальная дама.

Трофименков: О да. И с одной стороны, вроде и не важна историческая достоверность в историческом кино, но я, очевидно, следую двойному стандарту. Сам занимаюсь XX веком – и когда в фильме вижу какую-то вопиющую неточность, пусть в мелочи, она меня выводит из себя. Как, скажем, в фильме «Исаев» (я уж промолчу про титр «Можайский район Московской области») меня страшно резануло, что на стене кабинета в ВЧК висит портрет Дзержинского. Мало того что Феликс Эдмундович еще жив в 1921 году, так тогда еще и портретов Ленина не было повсюду – только Маркс мог висеть или Энгельс.

Пронин: Режиссер Урсуляк еще в «Ликвидации» отличился, отдав Одессу Украине прежде всякого Хрущева.

Трофименков: Я промолчу и про фильм «Адмирал», который настолько удивителен в своем беспардонном обращении с историей, что слов нет. С другой стороны, иногда кино бывает обаятельно, когда сочиняет историю заново. Мне, например, нравится фильм Владимира Хотиненко «1612»: режиссер взял деньги под государственнический заказ и начал с мальчишеской радостью играть в кино. И заигрался в войнушку, фильмы ужасов, фильмы плаща и шпаги – такой мальчишеский набор – до такой степени, что на госприемке его, наверное, спросили, а где же тут у вас День народного единства. Такой подход мне очень симпатичен. Но Хотиненко мог бы искренне исполнить патриотический заказ – он такой человек, так смотрит на вещи. Режиссер Павел Лунгин никак не смотрит на вещи. Он режиссер конъюнктурный (я ни положительного звучания, ни отрицательного в этот термин не вкладываю) – просто режиссер без идей, без идеологии. Он делает то, что нужно в данный момент адресату. Вдруг возникает спрос на очень страшную Россию в начале 90-х – он снимает «Луна-парк». Появился запрос на государственное православие – он снял «Остров». Теперь надо было еще один фильм сделать к празднику 4 ноября. В данном случае показательна даже не конъюнктура, а полное безразличие Лунгина к содержанию его фильма. Никакой идеологической роли фильм не выполняет – ожившие картинки, походили по экрану и ушли. Можно ли это назвать экранизацией параграфа учебника по истории? Вряд ли. Просто такой странный кинематографический объект: что он есть, что его нет – разницы никакой.

Пронин: Интересно, а киновед Гусев согласен?

Гусев: Мне все-таки кажется, что у Лунгина есть творческая тема, она не то чтобы страшно оригинальна и он не то чтобы особенно последовательно ее разрабатывает, но она есть. Он разбирается – с переменным успехом – с российским хтоном, архаикой российского подсознания. У него это бывает обаятельно даже в комическом изводе – как в фильме «Бедные родственники». И есть такое ощущение, что в «Царе» он с этой темой разбирается всерьез – после того как попытался ее «причесать» в «Острове». В «Острове» он попытался высказаться в том ключе, что народ-богоносец таким страшным и должен быть – а иначе в чем трюк? А ведь чтобы Россия стала материалом для эстетического произведения, непременно должен быть трюк. Я очень бы хотел воспринять фильм «Царь» как сдачу позиций, занятых в «Острове».

Пронин: Там же, кстати, есть такая обратно симметричная сцена, когда Малюта просит Филиппа исцелить его сына, у которого больные ножки. «Исцеление ножек»-то, кажется, пришло из фильма «Остров».

Гусев: Понятно, что в «Острове» Лунгин поставил перед собой невозможную задачу – вылепить из Мамонова святого. Ну конечно, иначе в чем прелесть святости, если она не достигается через невозможное? Но требуемой цели не достиг. А в «Царе» вещи расставлены по местам: Мамонов играет Грозного, а хтон работает так, как и должен работать: нечто иррациональное, страшное заполняет собой экран. Мне кажется, правда, что Лунгин сделал тут другую ошибку. Последний человек, который мог играть митрополита, это – Янковский. Хотя и было сказано, что у него нет амплуа, но у него есть интонация. Олег Иванович Янковский – самый светский человек в истории советского кино. Он, по определению, играет светских людей. Смысл «Ностальгии» был в том, что эта свеча отдана не монаху из «Острова», не человеку, у которого светится в глазах любовь к позолоченным крестам, а интеллигенту, который несет свечу, до конца не понимая, что это означает. Просто несет, потому что надо. А в «Царе», как только Янковскому приходится произносить какой-то ритуальный текст, даже в переводе на современный русский, благословлять или читать молитву, слышать это трудно. Что такое Мюнхгаузен, говорящий языком пастора? Сложная история получается – Янковский не может говорить этот текст. Тут тоже есть трюк: чудотворцем становится человек, который к этому непригоден, но трюк этот все же утоплен в неудачном кастинге.

Пронин: Миша, а по картинке этот фильм как-то отличается от предыдущих фильмов Лунгина?

Трофименков: Опять-таки, что картинка есть, что ее нет. Гладенькое, абсолютно безличное изображение.

Пронин: То есть Том Стерн, любимый оператор Клинта Иствуда, в данном случае не сработал на должном уровне?

Трофименков: Ну а что может сделать оператор, если фильм режиссирует Павел Лунгин? А вот Леше я хочу ответить насчет хтони всякой. То, что ты называешь это какой-то темой, для Лунгина сквозной, это у него вряд ли идет из глубины души. Так получилось, что Лунгин был «назначен» во Франции главным кинорежиссером по русской теме. И честно эту должность отправлял. А дальше произошло странное – в России ныне потребовалась некая обойма режиссеров, специализирующихся по русской душе, и совершеннейший западник, живущий во Франции, сибарит, гурман вдруг оказался востребован уже на родине. Своеобразный эффект бумеранга.

Гусев: Я тоже так думал до вчерашнего вечера, пока не посмотрел фильм «Царь». При всей несопоставимости режиссерских кондиций (сравнение с Элемом Климовым не было бы в пользу Лунгина) у меня все же было ощущение, что я посмотрел фильм сына Семена Лунгина, сценариста «Агонии». Если не способность, если не умение разбираться, то заинтересованность в предмете, который имел в виду отец, когда писал сценарий «Агонии», сын унаследовал, перенял. Может быть, стырил из папиного пальто – я не знаю.

Михельсон: Да нет, братцы, там же какая-то запредельная недостоверность во всем. Там и в колокол звонят фальшиво, и фальшивые взаимоотношения героев, ни слова правды. Ни в одной сцене нет истинного разговора: каждый в свою сторону говорит. И ходят по экрану не люди, а клейма – их можно так собирать, и так собирать, и эдак собирать.

Шитенбург: А почему это плохо?

Михельсон: А я разве сказал, что это плохо? Мне это не нравится. Я не понимаю, куда меня зовут и что мне предлагают, а если я не понимаю, я не могу сложить своего мнения по этому поводу. Ни согласиться, ни опротестовать. Я – человек, который этому фильму не нужен вообще. А если я ему не нужен, так и оно мне тем более.

Клавдиев: Это как если бы я стоял у киоска, а ко мне подошел бы наперсточник и предложил бы сыграть – ну интересно же, угадай, где шарик. А на фига? Ты мне покажи, что я выиграть должен в итоге. Я тогда, может, и соглашусь, правда-правда.

Пронин: Юра, а как по-вашему – для кого это кино вообще?

Клавдиев: Для людей, слабо разбирающихся в российской истории. Кому хочется просто пойти и посмотреть – как оно там было. Нам покажут некую версию, но человек, пришедший на это кино, даже не поймет, что это всего лишь версия. Ходят люди в красивых костюмах, что-то говорят, вроде «судьбы России». Я вот со школы помню, что царь Иван Грозный был знаменит какими-то взаимоисключающими параграфами, был больной человек. Сейчас посмотрел – действительно, ходит больной человек. Управлял Россией – но ею все время управляют какие-то нездоровые люди.

Трофименков: Это кино для поклонников Мамонова и для поклонников Янковского.

Клавдиев: Да я лучше кассету старую мамоновскую поставлю, про «муху – источник заразы».

Пронин: У Мамонова, кстати, после «Острова» появились новые поклонники из числа православных верующих, которые покупают его старые диски, ожидая чего-то вроде сладкого пения иеромонаха Романа. А там – «Досуги-буги», прямо даже жалко людей. Ну и «Царь» для них, конечно, неприятным сюрпризом будет: увидеть своего доброго пастыря в роли такой зловещей егозы.

Сиренов: Ох, не знаю… Вот вы тут говорите – не понимаем, зачем этот фильм создан. А мне кажется, что всё понятно. Показали русскую историю, и не то чтобы недостоверно. Да, это картинка из истории. А что таких фильмов не должно быть? Психопортрет Ивана Грозного.

Клавдиев: Нет, мне как раз понравилось, что из этого человека не стали делать икону. Хотя все равно если захотят – так и его канонизируют. Исходя из этого фильма, правда, канонизировать придется шизофреника.

Пронин: А я вчера прочитал безумно интересное интервью Лунгина, в котором он говорит, что его фильм – своеобразная прививка европейского мировоззрения на русскую почву. В российском кино, по Лунгину, отсутствует сегодня, в отличие от европейского, моральная поляризация. Он утверждает, что у нас стушеваны категории добра и зла, а в западном кино, которое смотрит Лунгин, эта поляризация остро присутствует. И Лунгин откроет русскому зрителю, где добро, где зло, – и это будет иметь большое воспитательное значение. Значит, все же не просто ожившие картинки, имеется в виду какой-то месседж.

Шитенбург: Мне показалось, что у фильма вполне ясный месседж, учитывая, что я 4-го же числа отпраздновала День народного единства и со всей страной посмотрела фильм про Тарасу Бульбу. Старшего сына Тараса режут и жгут, он кричит: «Папа, где ты, папа?» В «Царе» героя артиста Макарова мучают на дыбе – он примерно с таким же вопросом к дяде обращается. Так мы празднуем наше единство, так оно, оказывается, выглядит. Что же до месседжа «Царя», так он в финале-то очевиден. Государь, царствующий на собственном пепелище, что-то на этом пепелище празднует – к праздничку подходит опять-таки идеально.

Гусев: Насчет моральной поляризации любопытно. Мне в фильме «Царь» очень понравилось, что он постоянно кивает в сторону своего легендарного предшественника. Когда я впервые услышал, что Лунгин берется за материал, связанный с Иваном Грозным, душа моя слегка похолодела – как раз в связи с фильмом Эйзенштейна. Ан нет, Лунгин, видимо, смотрел фильм Эйзенштейна даже больше раз, чем я. Кивает в сторону Эйзенштейна все время, и всегда уважительно, за что Лунгину отдельная благодарность – за культурную вменяемость. Иногда полемизирует, иногда соглашается. Переписывает текст, естественно, но, скажем, в сцене стычки царя и Филиппа в соборе очень близко соприкасается с оригиналом, одну фразу даже оставляет эйзенштейновскую. Для Эйзенштейна эта сцена была ключевой: Филипп в белом, Иван в черном, и они делят кадр пополам и смотрят друг на друга. И для Лунгина эта сцена ключевая, он из нее как раз вытаскивает поляризацию. Он думает, что Эйзенштейн был бы с ним согласен – ну, многие думали, что Эйзенштейн был бы с ними согласен. Но в данном случае впечатляет плотность диалога с классиком (я не уровень владения профессией имею в виду): что угодно возьмите – хоть капюшоны, хоть линию «царь и ребенок», хоть что. Это не столько фильм о русской истории, сколько фильм о фильме. И насчет очернительства всё уже написано в памятном сталинском постановлении о запрещении второй серии фильма Эйзенштейна: недостаточно показано прогрессивное значение опричнины. Те, кто хорошо знает шедевр Эйзенштейна, увидят метод, те, кто не знает, увидят результат, но результат тоже определяется методом.

Пронин: То есть пресловутая «двухэтажная» конструкция?

Гусев: Именно.

Трофименков: Он просто взял, что плохо лежит. Части скелета эйзенштейновского фильма.

Гусев: Части скелета можно было бы складывать и с менее выраженной полемикой. Широко известно, что у нас было три гениальных кинорежиссера, которые примеряли на себя должности великих художников итальянского Ренессанса. Пудовкин получался Микеланджело, Довженко – Рафаэлем, а Эйзенштейн – Леонардо да Винчи. То, что происходит с текстом Эйзенштейна в этом фильме, примерно сопоставимо с тем, как его герой Штаден в исполнении Вилле Хаапсало модифицирует прекраснодушные проекты Леонардо в пыточные машины.

Трофименков: Прошу прощения, но Леонардо сам обожал делать орудия пыток.

Пронин: Я вот какого вопроса хочу коснуться, уже отстраняясь от «Царя», который, как к нему ни отнесись, все же, на мой взгляд, скорее авторское кино, чем поточно-конвейерное. А вот поветрие «православного кино», порою граничащего с откровенным абсурдом и мракобесием: сначала «Остров» Лунгина, а вот на следующей неделе выходит фильм «Чудо» Александра Прошкина про советскую работницу Зою, оскорбившую икону Николая Угодника и простоявшую за это истуканом до Пасхи, покрывшись паутиной и плесенью, – это госзаказ, корпоративный заказ РПЦ, или кинорынок так реагирует на зрительскую потребность?

Клавдиев: А зрителю можно сегодня втюхать всё что угодно – это я вам как сценарист говорю. Иногда мы даже спрашиваем у продюсеров подобные вещи: «Вы хотите, чтобы я это сделал плохо?» – «Да». В частности, это был ответ Константина Эрнста мне. Мы сейчас делаем сериал про школу современную. Сначала он пришел и сказал: «Ребята, делайте всё что хотите, скажите с экрана правду». Я потерял дар речи на секундочку, потом спрашиваю его, мол, Константин Львович – это правда вы стоите передо мной? Вы понимаете, что если мы вам через два месяца принесем честный продукт, вы от него откажетесь? Нет, говорит Константин Львович, я не откажусь. Мы через два месяца принесли проект. Он воскликнул: «Вы с ума сошли? Это мне, на Первый канал?» Я спрашиваю, что тогда – очередные «Простые истины»? Он кивает: да, мол.

Специально для Фонтанки.ру

Рецензию на фильм "Царь" читайте здесь