Новость о директоре ЦРУ, признавшем пытки для спасения других людей, случайно совпала с Днем Конституции России. Президент США ему мягко возразил, что подобные выводы мешают репутации. Представьте, директор ФСБ Бортников заявляет похожее, а Владимир Путин парирует: мол, зря ты так при всех. Предлагаю в праздник посмотреть на проблему несерьезно. Мне легче: я не президент и однажды сам симулировал расстрел.
Если по-взрослому, то солдат, убивающий незнакомого парня в бою, – герой. А сотрудник, исполняющий смертный приговор упырю, – палач. В первом – доблесть. От второго воротятся.
Все понятно – мир укрепляет ханжество.
Вот и директор ЦРУ под тяжестью улик, доказывающих, что в секретных тюрьмах Европы его подчиненные пытали заподозренных в терроризме, вынужден был эти нюансы признать. Но честно заявил, что пытки спасают жизнь другим. Напомним, его специалисты симулировали утопление. То есть применяли метод воды и воронки, известный уже последние пару тысяч лет.
При таких оговорках шаблонный светский этикет требует однозначного возмущения имени любой конституции. Или погалдеть. Но когда дело доходит до захваченного «Боинга», пикирующего на твой город, то возмущение рукосуйством стихает. Требуется пассажирский самолет сбить, несмотря на пожелания пары сотен очумевших туристов.
Но это все по-взрослому.
А меня в Гавани учили откусывать за себя.
Вот и мне довелось симулировать расстрел, да еще и детский.
Мальчик тот в середине 1980-х окучивал Васильевский остров от первой до девятой линии включительно. От девятой к порту погоду делали другие детишки.
А прозвище у него было Фига. Ростом невелик, но в манерах удал. Жил он в Тучковом переулке. Папа из блатных, мама пахала в две смены на заводе Козицкого. Лет ему было под двенадцать. Каждый день по грабежу, каждые восемь часов – по краже. Молотил так, что, когда я, бредя утром на службу, видел его возле кинотеатра «Балтика» на седьмой линии, то хватал. Тащил в участок, запирал в свободном кабинете уголовного розыска и держал, пока мог. Хоть какая-то оперативная обстановочка на какое-то время. Весь коллектив ждал, когда ж ему стукнет четырнадцать, чтобы законопатить в колонию.
А так как с меня, как с опера по несовершеннолетним, спрашивали за сегодня, то два года с вазелином ходить не хотелось.
И решил я его расстрелять.
Обычно сижу, бумаги перебираю, а он меня развлекает. Он классно отбивал сандалиями лагерную чечетку, задорно напевал по фене: «А на банах шум и гам, суета. Щипачи по карманам шныряют…»
А тут я принял казенное выражение физиономии и с поддельной жалостью ему рассекретил самый тайный приказ. Приказ я заблаговременно напечатал на машинке, бумагу выбрал, штемпель тиснул, резолюции чужим почерком наложил. Постарался – как для себя.
Декрет мой указывал на внесудебное приведение высшей меры наказания в отношении неперевоспитуемых малолеток.
Поначалу он, конечно, ржал. Но повел я его в подвал 16-го отделения милиции. Особняк на набережной Лейтенанта Шмидта был мощный, лестница вниз не ремонтировалась со времен восстания на броненосце, атмосферка навевала.
Заранее и место подготовил: отодвинул от кирпичной стены чепуху, хранившуюся в подполе, корыто нашел ржавое.
Корыто ни при чем, но оно правды добавляет. Когда его в тишине ногой отодвигаешь – звук безжалостный.
Зашли уже молча. «Ну, становись», – говорю. Достаю "макаров". Фига так тихонько: «Ты что, дядя Женя, о… балдел?!»
Поговорили чуток. Покурить ему дал. Между прочим, сигарету с фильтром. Он присел на корточки, а я пару раз в метре над его головой и шмальнул.
Пыль, звук эхом, его кулаки, обтертые о чужие рожи, тянутся к глазам.
И тут Фиге пришла важная картина. Умирать оказалось нелюбопытно. Пришло раскаяние.
Фига попросил отсрочки. Я порассуждал, что, мол, стремно – приказ есть приказ. С другой стороны, не зверь я рогатый, можно и придумать что-нибудь.
Отпустил, но с условием: чтобы все фортели теперь происходили за мостом – в Адмиралтейском районе.
Ударили по рукам. До сих пор помню, как Фига тогда мне сказал: «Ты мент, но не пожалеешь».
Фига притих так, что даже маму удивил. Мама поинтересовалась, отчего. Фига – дурак – рассказал о расстреле. И я оказался в прокуратуре.
Но я не такой олух, как директор ЦРУ.
Я настолько был возмущен этим неумным оговором, что зампрокурора Тамара Дмитриевна поверила мне.
– Как вы себе представляете это?! – носился я по ее кабинету, как по клетке.
– Хоть сейчас идем в подвал и обследуем стены, – требовал я.
Безусловно, стены были уже разбиты молотком так, что извлечь из них нужные следы возможности не представлялось.
Фигу я нашел вечером в Румянцевском саду с гитарой. Он мне доказал, что инструмент он отобрал на Петроградке. Но все равно подзатыльников огреб. Зачем женщин-то вмешивать с секретные приказы? Вину признал искренне.
Так были сохранены нервы и личный скарб граждан на вверенной мне земле.
Спасибо Родина не сказала.
Кстати, Фига ныне имеет небольшое производство по кухонной мебели в Петербурге. Контрабандой гонит заклепки и закрепки для шкафов из Польши. В начале «нулевых» мне бесплатно навесные полки смастерил.
Что касается вынужденной жестокости, то я бы предложил задать такой вопрос исполнителям: «Верите ли вы в бога?»
И сам готов ответить за них: «На моей работе меня хвалят не за это».
Евгений Вышенков,
«Фонтанка.ру»
