ПоделитьсяПо поводу революции и моего к ней пристрастия – всё известно, я уже много об этом говорил. Разрушение само по себе - близкая мне идея. Более того, надо признаться, что для меня это одна из мощнейших мотиваций художественной деятельности (читать: художественного поступка). Но в художественном акте, как данность, всегда присутствует созидание, некая собирающая энергия. Когда же за разрушением маячит только пустота - это пугает. И это имеет прямое отношение к митингам протеста в стране, о чем я хотел бы сказать.
Ситуация «против» тут ясна. Это ситуация лицемерия власти, тотальной подлости и свинства системы, попав в которую, ты либо обязан слиться с ней и стать таким же или не замечать ее, заверяя себя и окружающих в том, что ты «плохо разбираешься в политике», «занят своим узкопрофессиональным делом» и т.д. и т.п., при этом неизменно чувствуя свое бессилие, зависимость и униженность перед властью и ее представителями: ментами, жэками, собесами и прочими узурпаторами «мест», «кресел» и «должностей», которые как бы призваны обслуживать твою повседневность, но по каким-то неведомым причинам вообразившими себя хозяевами жизни. С этим вопросов нет. И конечно, то, что сейчас происходит в стране, не может не вызывать радостной эйфории. Теперь «можно» и даже модно. И это круто!
Я не могу без пиетета говорить о тех, кто уже давно и в меньшинстве с угрозой для своего здоровья (среди них очень близкий мне человек - композитор Саша Маноцков) раскачивал лодку массового самосознания.
Но при этом, оглянувшись вокруг, понимаешь, что ни под один флаг вставать не хочется. Ни одна предлагаемая тебе идеология не вызывает доверия. Все великие идеи умерли, ни одна не родилась. То есть не понятно «за». И есть ощущение очередной грядущей разводки. Думаю, уже очередь выстроилась из желающих приватизировать энергию проснувшихся масс. У меня – да и не только у меня – все чаще возникает и еще один вопрос: кто тот новый Гапон, который поведет толпу под пули? И по выражению глаз некоторых людей, понятно, что кое-какие персонажи драматургами из Кремля уже созданы.
Вообще, это чисто российская ситуация: всегда противно быть лохом, и всегда ты им оказываешься. Тебе башку разбили, в тюрьму ты сел – но пострадала от этого только твоя семья. А твоей энергией воспользовались люди, о которых ты знать не знаешь. И уж конечно они сидят не в Америке. Поэтому что и для чего или для кого мы раскачиваем, покажет история.
Да, конечно, надо давить на власть, и нельзя от этого сейчас устраняться (это сегодня даже как-то неприлично). В идеале власть «услышит», что мы не быдло, как-то себя скорректирует, одумается и позволит «отфильтрованные» выборы губернаторов или еще чего-нибудь в этом же духе. Но боюсь, этого не произойдет. Нет уверенности, что у митингующих хватит упорства, которое обеспечивается наличием идеи, а не эйфории, а у власти ума и сообразительности, чтобы пройти по проволоке взаимных компромиссов. Скорее, власть не сможет избавиться от патологического страха (думаю, вполне обоснованного) эту власть потерять. На место хипстеров и недовольных «довольных», которые так долго «не замечали» разводок со стороны власти на предыдущих выборах, «не замечали» издевательств и смертей в СИЗО (только ли Магницкий убит в тюрьме?), поощряли ментов и чиновников во взяточничестве, придут другие реальные недовольные, и тогда кровь будет неизбежной.
И еще, я не уверен, что, если бы на сегодняшний момент объявили те самые честные выборы, то выбрали бы человека, соответствующего моему мировоззрению. Завтра же будет Жириновский или Зюганов. В этом смысле у меня сегодня нет никаких надежд на счастливое будущее. Я их питал в 90-х годах, ходил на митинги. Тогда была совершенно неведомая, непонятная, чудесная перспектива какой-то такой европейской модели жизни. Нам казалось, что завтра же мы окажемся в этакой Швеции или Норвегии. А в результате мы имеем то, что имеем. И это мы выбрали этот путь. Может быть, народ, с которым я себя слабо идентифицирую, выбрал бы что-то совсем другое. Я же помню, как лидеры тогдашнего политического бомонда в прямом эфире уже подняли бокалы, видя свои рейтинги, и тут пошли результаты выборов с Камчатки – и стало понятно, что выезжает-то Владимир Вольфович, а Явлинский и компания пролетели. Потом все решили: ну, хорошо, у нас пять процентов, но наш голос в этой стране слышат, это «Яблоко».
Сейчас я отчетливо понимаю, что если я даже в какой-то небольшой деревне соберу вокруг себя 20 своих друзей и скажу: «Вот это мы, единомышленники», - то через год-два, мы все переругаемся. В этом смысле у меня тоже никаких иллюзий не существует: неумение жить друг с другом, договариваться – одно из основных человеческих качеств. Единственное, что нас сдерживает, - это инстинкт самосохранения. Как только в прошлом году высыпали эти горы снега, все сами себя отрегулировали. И не потому, что резко выучили ПДД, а потому что боялись: за жизнь, ну или, по крайней мере, поцарапать машину. Это же страшная ситуация: как только передо мной узкая, скользкая дорожка, так я начинаю заботиться об окружающих. Только в этом случае. Я недавно с финским актером одним разговаривал, спрашивал его: «А почему вы на красный свет дорогу не переходите? Ну нет же машин в маленьком городе Котка, ну невозможно же стоять и ждать зеленого света». Он мне что-то вяло объяснял, что у финна всё это глубоко внутри, на уровне бессознательного связано: если он будет переходить дорогу на красный свет, то и пенсии у него не будет, а если на зеленый, - пенсия будет хорошая. Я условно про пенсию говорю, но явно, что связи эти - на уровне универсального стадного страха, стадного инстинкта самосохранения. Но ведь и эта условно-демократическая система – та самая, о которой мы мечтали в 90-х, - не работает. Суициды сплошь и рядом именно там. И я, поработав три месяца в Финляндии, понял, что они-то там вообще не хотят работать, потому что на пособия жить выгоднее. И мучения от этого и деградация такого уровня, что думаешь: может, лучше домой, в джунгли? Где, в общем, каждый привык выживать в одиночку.
В одиночек я верю больше, чем в толпу. А художник, тем более, всегда должен быть один на один с самим собой. В любой войне. Мы с моими товарищами сейчас в Москве выпустим (скорее всего) спектакль CIRCO AMBULANTE. Тема его - Дон Кихот. Дон Кихот остается чистым, нематериальным идеалом надежды человечества на свободу и справедливость. Спектакль практически полностью посвящен теме революционного романтизма, которая мне крайне дорога. Там много текстов, практически пропагандирующих войну за честь и достоинство. Кроме того, эта история связана с Лией Ахеджаковой – с человеком, который имеет внятную и жесткую социальную позицию и высказывает ее регулярно.
Владимир Набоков говорил, что мы должны сохранить суверенные границы искусства, защитив его от политики, истории, даже морали. Я не могу с этим утверждением полностью согласиться, для меня этика всегда идет рядом с эстетикой.
Путь художника – это непрерывное восхождение по ледяной горе: как только ты останавливаешься, начинаешь стремительно скатываться вниз. Но чтобы двигаться по льду, надо за что-то цепляться. Для меня такими колками является этика. Я живу утопией возможности удержания равновесия в мире посредством красоты. Как только высказывание становится чисто эстетическим, я перестаю понимать, какое оно имеет отношение ко мне.
С другой стороны, я прекрасно понимаю разочарование тех художников, которые стремились изменить мир. Например, кинорежиссера Бунюэля, который, в конце концов, вынужден был признаться: «Мы не изменили мир, мы изменили только искусство».
Не могу не вспомнить хрестоматийную историю связанную с австрийским художником Готфридом Хельнвайном. В 1979 году в Австрии главным психиатром страны становится доктор Генрих Гросс, активный участник нацистской программы эвтаназии, в ходе которой уничтожались дети «не стоящие жизни». В своем интервью Гросс заявил, что пытался «облагородить» эту практику, добавляя в пищу детей яд, чтобы смерть их была спокойной и безболезненной. Общественность никак не отреагировала. Тогда Хельнвайн пишет сильнейшую акварель с изображением мертвого ребенка, голова которого лежит в тарелке с едой.
Он называет ее «Жизнь, не стоящая жизни» и публикует в одном из венских журналов вместе с письмом такого содержания:
«Дорогой доктор Гросс! Когда я смотрел по телевизору передачу «Холокост», я вспоминал о Вашем подходе к этой проблеме. Так как этот год объявлен Годом ребенка, я, пользуясь возможностью, говорю вам спасибо от имени всех детей, которые благодаря Вам были взяты на небеса. Я хочу поблагодарить Вас за то, что они умерли безболезненно, просто приняв яд вместе с едой, и что они благодаря этому избежали, как вы говорите, «смертельного укола». С германским приветом. Ваш Готфрид Хельнвайн».
Поделиться
В результате этой публикации разразился скандал, приведший в конце концов к позорной отставке Гросса. Меня просто потрясло, что факт искусства смог изменить взгляды нации. А сейчас я захожу на сайт Хельнвайна – и вижу, что он стал совершенно коммерческим парнем. Искусство, рожденное в крови, – буквально, он кровью рисовал на стенах, - превращается в товар. Это неизбежность капитализма: все превращается в товар. И вот с этим всякий художник должен бороться обязательно.
Есть такой исторический анекдот. О том, как американский президент Никсон приехал к Мао Цзэ-Дуну и стал упрекать его в том, что он нарушает права человека, закрывая границы. На что Мао ему ответил: «Границы открыть? Не вопрос. Завтра же. И тут же миллионы китайцев приедут к вам. Хотите? Нет? Тогда платите бабки». Это я к тому, что мы все равно, хотим мы того или не хотим, будем заложниками тех игр, которых мы не понимаем и никогда не поймем, и тех людей, которые любят играть в эти игры. Поэтому художник по определению должен власть не любить. Любую. Если уж возвращаться к нашему вопросу о позиции художника относительно власти, - это всегда ее (власти) отрицание. В этом и есть гражданская позиция художника. В этом смысле, замена власти касается художника только постольку, поскольку он оказывается вынужден искать новые художественные ходы, приспосабливаясь к новым проявлениям несвободы. «Совок» - одни средства, одна эстетика, Ельцин – другая, Путин – третья. Как сказал Синявский (а Лев Рубинштейн недавно процитировал): «У меня с властью стилистические расхождения».
