Алексей Иванов: Голос, оставшийся за кадром

Почти одновременно с премьерой фильма Павла Лунгина «Царь» вышел роман Алексея Иванова «Летоисчисление от Иоанна», написанный по первоначальному варианту сценария. Тут же поползли слухи, что Иванов обиделся на Лунгина — якобы тот изменил первоначальный замысел до неузнаваемости, — и написал роман в пику фильму, дав свою интерпретацию истории противостояния Ивана Грозного и митрополита Филиппа.

Однако на первый взгляд никаких принципиальных расхождений — ни идейных, ни сюжетных, ни даже эстетических — между фильмом и книгой нет. Роман необычайно визуален, как и фильм, он напоминает яркую фреску в духе тех, что украшают стены владимиро-суздальских храмов. Только вместо тщательно выполненных костюмов и декораций зрелищность ему придают стилистические красоты, на которые Иванов большой мастер: звон нисходит с колокольни «медно-медовым облаком», «соловьино-зыбкий благовест» плывет над Кремлем «слепящими лоскутьями», дух человеческий «возносится и выгибает вверх своды и цветные арки собора, неудержимо увлекая за собою клубящиеся фигуры святых на росписях».

Для Иванова фильм «Царь» был первым опытом работы в кино, и роман не скрывает своего прямого родства со сценарием. Тщательно выстраиваются крупные, средние и дальние планы, эпизоды то плавно перетекают один в другой, то монтируются встык, а то сменяют друг друга, подобно быстрой «нарезке» кадров. Особенно впечатляет момент, не вошедший в фильм: в сцене раздачи милостыни царицей Марией Темрюковной читатель словно видит, как камера выхватывает то «пальцы Иоанна, судорожно сжимавшие свечу», то «стиснутые двоеперстием пальцы Филиппа», четко печатающие кресты на плечах государя, то пятерню Темрюковны, жадно хватающую монеты, то чьи-то «клешни» и «волосатые лапы», вцепившиеся в шеи и воротники, то кровавые пальцы затоптанной бабы, загребающие грязный снег между сапогами.

Кстати, в этом эпизоде как раз появляется «народ», почти совершенно пропавший в фильме:  теряющий человеческий облик в драке за медные монетки, этот народ оказывается вполне достоин власти, которая его топчет. Однако народ в романе Иванова — это не только жадная до халявных денег толпа, но и новгородский купец Данилыч, и безымянные мастеровые, плотник и литейщик, с которыми Филипп говорит о ремесле, и купцы на площади — умелые, несговорчивые, по-мужицки хитрые люди, явно недовольные злодействами кромешников. Эти персонажи, совершенно стершиеся у Лунгина, хотя и проходят лишь по краю повествования, но заполняют, делают видимым людское пространство вокруг главных героев, на экране оставшихся практически один на один друг с другом.

Книга все-таки оказывается сложнее, неоднозначнее фильма. И в тексте, и на экране речь идет о природе и границах власти, но Лунгин вынужденно отсекает все, что не касается противопоставления (или противостояния) воли царя и воли Бога. У Иванова это противопоставление тоже есть, но оно – лишь частный случай извечного спора добра и зла. В фильме царя пытается остановить высший церковный иерарх, представляющий Бога на земле; в книге Филипп выступает больше как частный человек, лишь временно облеченный саном. И если у Лунгина Филипп — аристократ духа, то Иванов подчеркивает простоту, даже мужиковатость митрополита: у него «грубо и сильно вытесанное лицо, покрытое северным загаром», он обладает хозяйским умом владыки большого монастыря, увлекается ремеслами, хорошо понимает в литейном и плотницком деле, и «ничего не понимает в Господе — просто верит Христу как мальчик».

В трактовке образа Филиппа – тонкое, но принципиальное отличие книги от фильма: Лунгин проповедует идею церковной власти, способной уравновешивать произвол власти светской — по Иванову же, любой человек может противостоять злодеяниям, черпая силу духа внутри себя. Конечно, исторических последствий индивидуальный внутренний протест не имеет – недаром же роман называется «Летоисчисление от Иоанна»: с эпохи Грозного ведет свою историю российский абсолютизм, опирающийся на власть кромешников, под каким бы названием — Третьего отделения, ГПУ или КГБ — они не прятались. Но симпатии Иванова определенно на стороне Филиппа, чей нравственный выбор до сих пор оказывается единственным достойным выходом для тех, кто не хочет становиться на сторону власти, присвоившей себе божественные функции.

Юлия Зартайская
Фонтанка.ру